Но стихотворение дуально не потому, что так замыслили построить свою работу поэт, а потому, что он описывает стихотворением реальную жизнь, которая сама бинарна, двойственна, где внешнее и внутреннее образуют метафоричное единство. В утро нашей жизни, в ту пору, когда еще кругом все (вот оно это раздражающее «все»!) светло и прекрасно, мы уже в трауре, мы уже сделали первые шаги к старости и смерти, начали собирать этот трагический урожай. Но до поры до времени этого не замечаем и не чувствуем. Надо дойти до вершин жизни, когда холодная старость окутает белой сединой голову, чтобы понять то, что не понимаем в молодости: все мы смертны с момента своего рождения, и главное — расстояние до него мизерное. Восход солнца оповещает о неумолимом вечере и неотвратимом закате, за которым последует вечная тьма. Вместо дневной жары придет вечерняя прохлада, а затем и ночной холод. Тьма предстоящей ночи рождается вместе с утренним солнцем. Бытие не возникает из небытия, ибо они рождаются вместе, а со временем лишь меняются местами. Молодость и жизнь и есть самые главные метафоры, скрыто несущие в себе свои противоположности — старость и смерть. Стихотворение метафорично потому, что метафорична жизнь. Лермонтов читал стихотворение глазами старости, а Тютчев — молодости. Они совершенно точно перевели разные половинки одного и того же стихотворения, которое можно было бы назвать «Жизнь и смерть» или «Молодость и старость», и перевести так.

Казалось бы, что теперь уже все сказано о стихотворении объемом всего каких-то восемь строк. Но…

Но позволим себе обратить внимание еще на одно обстоятельство, которое необходимо учесть при переводе смысла данного стихотворения. Если Fichtenbaum разложить на составные части, понимая некоторую искусственность этого, на fichte и Baum, то ficht — форма от fechten, от глагола, который образует основу и для слова «фехтовальщик», и для слова «бродяга» (Fechtbruder), а также для слов «драться», «биться», «сражаться», «бороться» и (fechtengehen) — бродяжничать. Есть такие люди, которым дома не сидится: они были и в Античности, и в Средние века, и в Новое время, и есть сегодня. Они стремятся заглянуть за горизонт и земли, и знаний, и чувств, и реальности, и времени. Такова вся Западная культура, которая устремлена вперед, постоянно бежит за убегающим горизонтом прогресса. Не случайно европейцы пришли колонизировать Восток, а не наоборот, хотя в пятнадцатом веке Китай был самой могущественной державой во всех отношениях: экономическом, политическом, военном, морском, научном и т. д. Но восточная культура экстровертна, завернута на самую себя. Западная же культура интровертна — устремлена во вне и в пространственном, и временном, и познавательном, и практическом смыслах. Возвращаясь к стихотворению Гейне, понятно, почему не Восток колонизировал Запад, хотя имел больше возможностей, а наоборот. Восточному купцу (путешественнику, бродяге, фихтенбаумам) в холодном Западе было неуютно, он здесь умирал, тоскуя по уютно обустроенному восточному дому. Здесь надо было рваться вперед, а не довольствоваться традициями. Запад рвал с прошлым, чтобы прыгнуть в будущее не только по эпохам, а сутью самой культуры, сущностью своей души. Это неприемлемо для Востока, для него это — смерть, это — отказ от человеческого в человеке. Восток предпочитает быть у себя дома, где тепло, светло и спокойно. Запад ищет бурю и победы, без которых он тоже чувствует себя мертвым, потерявшим человеческое в человеке. Гейне выразил через собственные чувства сущность западного Человека, рвущегося вперед, трагичного по своей сущности, кающегося у порога смерти, которая, однако, не может его остановить.

В маленьком стихотворении Гейне прочувствовал также и свое предположение, что ждет Восток, если он примет культуру Запада. На наш взгляд, он ошибся. Но только по времени. Так бы было во времена Гейне, но не в двадцатом веке. В наш век, как раз Восток пришел на Запад, усвоил его технологии и уходит вперед, ибо сумел сохранить и свою традиционную культуру. Современный Восток стал Евразийством (вот она — опять бинарная метафора!), объединив обе мировые культуры, тогда как Запад остается прежним однобоким и односторонним.

Вот о чем стихотворение Гейне — о вечном и жестоком противостоянии Запада и Востока, Молодости и Старости, Жизни и Смерти, Бытия и Небытия, а не о лирических сантиментах влюбленной парочки, хотя именно этот казалось бы поверхностный пласт бытия привлекает большинство людей и в жизни, и в искусстве.

«Если я не ослышался, вы изволили говорить, что Иисуса не было на свете? — спросил иностранец, обращая к Берлиозу свой левый зеленый глаз.

— Нет, вы не ослышались, — учтиво ответил Берлиоз, — именно это я и говорил.

— Ах, как интересно/ — воскликнул иностранец…

— Изумительно! — воскликнул непрошеный собеседник, и, почему-то воровски оглянувшись и приглушив свой низкий голос, сказал: — Простите мою навязчивость, но я так понял, что вы, помимо всего прочего, еще и не верите в бога? — Он сделал испуганные глаза и прибавил: — Клянусь, я никому не скажу.

— Да, мы не верим в бога, — чуть улыбнувшись испугу интуриста, ответил Берлиоз. — Но об этом можно говорить совершенно свободно.

Иностранец откинулся на спинку скамейки и спросил, даже привизгнув от любопытства:

— Вы — атеисты?

— Да, мы — атеисты, — улыбаясь, ответил Берлиоз…

— Ох, какая прелесть! — вскричал удивительный иностранец и завертел головой, глядя то на одного, то на другого литератора.

— В нашей стране атеизм никого не удивляет, — дипломатически вежливо сказал Берлиоз, — большинство нашего населения сознательно и давно перестало верить сказкам о боге…

— Позвольте вас поблагодарить от всей души!

— За что это вы его благодарите? — заморгав, осведомился Бездомный.

— За очень важное сведение, которое мне… чрезвычайно интересно…

— Но, позвольте вас спросить, — после тревожного раздумья заговорил заграничный гость, — как же быть с доказательствами бытия божия, коих, как известно, существует ровно пять?

— Увы! — с сожалением ответил Берлиоз, — ни одно из этих доказательств ничего не стоит, и человечество давно сдало их в архив. Ведь, согласитесь, что в области разума никакого доказательства существования бога быть не может.

— Браво! — вскричал иностранец, — браво! Вы полностью повторили мысль беспокойного старика Иммануила по этому поводу. Но вот курьез: он начисто разрушил все пять доказательств, а затем, как бы в насмешку над самим собою, соорудил собственное шестое доказательство!

— Доказательство Канта, — тонко улыбнувшись, возразил образованный редактор, — также неубедительно. И недаром Шиллер говорил, что Кантовские рассуждения по этому вопросу могут удовлетворить только рабов, а Штраус просто смеялся над этим доказательством.

— Взять бы этого Канта, да за такие доказательства года на три в Соловки! — совершенно неожиданно бухнул Иван Николаевич.

— Иван! — сконфузившись, шепнул Берлиоз.

Но предложение отправить Канта в Соловки не только не поразило иностранца, но даже привело в восторг.