Рубикон перейден, когда я понимаю, что оставляя на столе записку, я больше не имею права привычно обратиться к той, с кем когда-то намеревался прожить всю жизнь. Ни «душа моя», ни «любовь», ни «котенок» нельзя больше писать на бумаге, где эти слова может увидеть другой, заменивший меня человек. Скомкав, я запихиваю начатый было листок в карман, оставляю на столе один только ключ и захлопываю за собой дверь. Все, обратно дороги нет!..

Когда я начинаю разбирать свой нехитрый скарб на моей новой кровати, Штерн отвлекается от работы и с недоумением смотрит на принесенное мной добро. Потом выключает музыку, снимает с себя огромные наушники.

— Как, это все?

Я не расположен разъяснять ему свои чувства. Поэтому просто развожу руками, типа, да, все.

— Ни любимой подушки, ни собственной чашки, ни одеяла? Ни одной книги. Да и одежды что-то я на вас гораздо больше помню.

— У нас почти все было общим, — говорю я, как будто это может что-то ему объяснить.

Он встает из-за стола, подходит и вытаскивает из кучи самый мой древний — еще со старших классов школы — свитер, темно-синий с тонкими серо-желтыми елочками. Потом выуживает за кончик рукава с самого низа серенький джемпер, заношенный с первого курса чуть ли не до прозрачности. Потом серо-зеленую хламидку с капюшоном, которую я купил весной на том же первом курсе в секонде на Уделке, и всегда носил ее с широким кожаным ремнем. Смотрит на каждую вещь с какой-то трогательной нежностью.

— А пояс где?

— Какой еще пояс? — удивляюсь я.

— Ну, я же тоже учился в Университете, — туманно говорит он. — Маленький медиевист может носить такую вещь только с поясом.

Только в том случае, если маленький медиевист — еще и маленький транс. Чтобы грудь не так сильно бросалась в глаза, когда случайно видишь свое отражение в витринах.

— Да-а.. а я вот выкинул все, что у меня осталось с того времени. И признаться, не жалею, — он кладет мою одежку обратно в кучу и переходит к моим кассеткам — сплошной дэд-, блэк- и хэви-метал, Башлачев, Летов, «Калинов мост».

— Ну да, и музыку забрали только ту, которую девушка не слушает… Ох ты, какая архаика! — он с улыбкой вытаскивает из кучки Юрия Морозова. Потом, чуть ли не облизываясь, берет мой кассетный плеер:

— Я возьму послушать?

— А у меня еще шесть кассет Наумова есть, — говорю я как бы между прочим.

— Наумов у меня у самого есть. На диске. Можем вечером вместе послушать, — он уже пристроил свои наушники к моему кассетнику и смотрит на меня из обрамления своей чудовищной аппаратуры, в которой он похож инопланетянина. Потом вдруг как-то непривычным образом совершенно лучезарно улыбается и говорит:

— С переездом, Сенч!

А вечером, точнее уже ночью, мы лежим в темноте, каждый в своей кровати, и слушаем «Пьяницу радуги», «Все эти печальные сказки» и, конечно, «Дорогу назад». Я лежу на спине, слезы стекают у меня из глаз в уши и на подушку, я улыбаюсь и неслышно проговариваю слова, которые, оказывается, — спустя столько лет — помню все наизусть. И испытываю бесконечную благодарность к лежащему в пяти метрах от меня Штерну за эту дивную ночь… Но что с того, с этой моей жгучей благодарности? Ведь и я «до сих пор не могу с первой ночи признаться в любви».

На следующий день у меня выходной, но я все равно отправляюсь в библиотеку к единственному моему компьютеру, и возвращаюсь с рюкзаком, полным моих рабочих записей и всяким бумажным мусором. Выбрасываю на кровать дискеты, тетрадки и блокнотики. Штерн сидит в наушниках, полностью погрузившись в монитор. Я решаю переодеться, отхожу к окну и, отвернувшись к нему спиной, снимаю мокрую футболку. Устойчивый январский минус внезапно дал слабину, и все в городе стало мокрым — на крышах и под ногами, на спине и подмышками. Натягиваю на себя майку и привожу себя в порядок «Рексоной», которая вопреки рекламе повсюду оставляет трудно выводимый белый след. Вдруг слышу у себя за спиной:

— Нравится мне этот ваш парфюм.

Оглядываюсь. Все так же в наушниках и взглядом в мониторе.

— Это не парфюм. Это вот что.

Он, не поворачиваясь, протягивает назад руку. Я подхожу и вкладываю ему в ладонь «Рексону». Он открывает колпачок, нюхает. Потом встает с места, проходит мимо меня и берет мою взмокшую футболку, комком висящую на бортике моего диванчика. Ну вот, сам же обещал человеку вещи по углам не разбрасывать, а тут… И к своему невыразимому удивлению я вижу, как Штерн утыкается своим прекрасным лицом в мою пропахшую потом футболку. Я успеваю закрыть рот, сглотнуть, проморгаться, когда он, наконец, отнимает ее от лица, и таким же комком водружает на прежнее место.

— Да, конечно, это никакой ни парфюм, — говорит он без всякого выражения. — Это ваш собственный запах. Кофе с мороженым будете?

— С мороженым? Смотря с каким…

— Крем-брюле.

— А-а… С крем-брюле буду.

— Тогда одевайтесь и приходите на кухню.

Тут только я понимаю, что стою в тонкой майке с торчащими от холода сосками, что далеко не всякий человек моего пола счел бы приличным. Ну да ладно, раз хозяину пофиг, мне тем более все равно…

На кухне пахнет корицей. Я отхлебываю из чашки, и у меня против воли начинает щемить сердце. Кофе у него получился один в один, как всегда готовила для меня Фейга. Какой-то тайный еврейский рецепт, не иначе. Потому что простым совпадением я это объяснить не могу. Зато мороженое оказывается такое, как надо! Не просто такое, а именно то самое, наичудеснейшее в мире, которое делает только одна фирма «Талосто», каждый год не только грабительски увеличивая на него цену, но и сокращая вес трубочек и стаканчиков.

— Слушайте, вас так просто обрадовать, что мне прямо неловко, — замечает на изливаемые мной восторги Штерн.

— Ничего себе «просто»! Это же самое суперское мороженое!

— Правда? — он берет мою ложку и подцепляет у меня из тарелки крем-брюле.

Я продолжаю изливаться не тему чудесных совпадений, его великой интуиции и тонкого понимания природы и значения маленьких радостей, а он за это время облизывает ложку и во второй раз лезет ко мне в тарелку.

— Продолжайте-продолжайте… вы хорошо рассказываете, — плотоядно улыбаясь, говорит он.

На третьей ложке я не выдерживаю.

— Эй, ложку-то, может, мне вернете?

Он с довольным видом облизывает ее и кидает мне в тарелку.

— А кофе, значит, не понравился? Не любите с имбирем и корицей?

— Нет, люблю, — говорю я, сразу погрустнев. — Просто… просто Фейга точно такой всегда варит.

— Точно такой же? Как интересно! А с мороженым, значит, нет никаких тревожных ассоциаций?

— Ну, мороженое «Талосто» для всех делает, а кофе был специально для меня. По крайней мере, так хотелось думать.

— Ну, тогда я вам новый сварю, — говорит он все с той же довольной полуулыбкой, и не меняя выражения лица, выплескивает содержимое моей чашки в раковину.

Вот любит человек красивые жесты!… Нет, я, конечно, сам идиот. Надо было пить, да помалкивать… Но какой перевод продукта!

— Что? Теперь из-за кофе расстроились? Ну, сами подумайте, не могу же я, в самом деле, пить кофе, который специально для вас делали какие-то неизвестные мне женщины. Самому по случайности изготовить — еще куда не шло, но уж пить — извините!

Он разливает по двум чашкам новую порцию чего-то более простого, но не менее вкусного. А я думаю, что пора бы нам перейти на «ты». Потому что препираться с человеком, который ест твоей ложкой из твоей тарелки твое же мороженое, оставаясь при этом с ним на «вы», как-то это уже даже для меня немного «слишком». Вот только как это сделать? С ним ведь даже на брудершафт не выпить, потому что придется целоваться, а он явно этого не воспримет…

После ужина я, несмотря на выпитый перед этим кофе, вырубаюсь прямо на неразобранной постели поверх покрывала. Видимо, стресс и накопившаяся усталость дали, наконец, себя знать. Просыпаюсь уже глубокой ночью — исключительно, чтобы раздеться, умыться и почистить зубы, — и обнаруживаю себя укрытым каким-то пледом с рисунком из темно-зеленых виноградных листьев. Штерн уже спит, благодарить и расспрашивать нет никакой возможности. На ощупь плед странно похож на тот, который я оставил у Фейги, но в отличие от того, прекрасно вписывается в интерьер штерновой комнаты, а главное — очень близок моим собственным цветовым предпочтениям. Такой весь буро-зеленый с темно-красными в кирпичный оттенок прожилками. Это все я успеваю оценить уже утром, когда обнаруживаю себя в пустой квартире.