Штерн идет ко мне, все с той же полуулыбкой садится и спрашивает, когда у меня будет время выйти с ним прогуляться по магазинам.

— Зачем?

— Затем, что я не могу пойти в театр с человеком, одетым, как для хиповской тусовки.

— А мы идем в театр?

Он достает билеты на «Дона Жуана» в Мариинку.

— Я, наконец, решился.

— А-а! Ты купил билеты у театральной феи! А если они превратятся в приглашение на данс-макабр?

— Туда тем более нельзя иди в таком виде, — резонно замечает он.

— А как же…

— Ничего, переведешь мне еще одну статью.

— А я еще ту не начал.

— Пить меньше надо. Так когда?

Я иду звонить напарникам, уточняю, в какой час мои занятия в каталоге могут быть перенесены, и мы договариваемся о времени.

В Гостинке по каким-то одному ему очевидным признакам он выбирает мне пиджак, брюки и рубашку. Все это поначалу вызывает у меня протест, потому что я привык одеваться из сэконда и сама идея подбора одежды в женском отделе мне претит.

— Ты понимаешь, — говорит он мне, — что для того, чтобы не привлекать внимания к особенностям твоей фигуры, надо чтобы одежда сидела естественно. Для этого она должна быть как минимум твоего размера.

Ага, Лиса тоже любила одно время говорить: «Не хочешь, чтоб таращились на твою задницу, носи юбки».

— Давай, померяй сначала, а потом будешь сомневаться в моих способностях!

В примерочной кабинке он стоит в своем черном пальто, прислонившись спиной к боковой стойке, наполовину скрытый от меня занавеской. Когда я натягиваю на себя брюки, он просовывает ко мне голову, задумчиво стучит себя по переносице:

— Нет, снимай. Пойду принесу тебе другие.

На пятой паре он, наконец, удовлетворенно кивает. Пиджак сразу вызывает у него горячее одобрение. Про рубашку думает, потом говорит, что согласен взять на размер побольше.

— Это компромисс между чем и чем будет, если не секрет?

— Между привычным тебе уровнем комфорта и необходимым уровнем обзора.

— Необходимым кому?

— Это смотря с какой стороны смотреть.

Я начинаю чувствовать себя какой-то куклой, которую наряжает богатый любовник.

— Но я же сказал, что согласен на компромисс. Хорошо, на два размера…

Он приносит мне рубашку. Внимательно смотрит, как я ее надеваю поверх футболки.

— Так и быть, подарю тебе какой-нибудь из своих платков на шею.

Ура! У меня будет платок, как у читателя Штерна!.. Я надеваю пиджак, и странным образом, мне не хочется его тут же скинуть. Вполне так все пристойно смотрится, даже грудь не особо видно, если специально не приглядываться.

— Ну что?

— Угу, — удовлетворенно тянет он, закусив губу.

— Больше не хочется немедленно снять с меня всю одежду? — ерничаю я.

— Хочется… — довольно щурится он. — Но медленно… Жаль, что не будешь так ходить в библиотеку.

Конечно, не буду, а то все сразу поймут, чьих это рук дело. Потому что в черном велюровом пиджаке и белой рубашке с нашейным платком я буду выглядеть как уменьшенная копия Штерна, только в более теплых тонах и отлитая по женским лекалам. Впервые увидев нас рядом, я понимаю, что как всегда переоценил свой рост, и он выше меня почти на голову: я ему где-то до подбородка. Мысленно пытаюсь представить рядом с ним по очереди всех своих девчонок и понимаю, что с ним они бы смотрелись гораздо эффектнее. Повезло ж человеку! Мало того, что красив, как я не знаю кто, так еще и нормального роста.

И все-таки… Волосы у нас примерно одной длины, мои только более встрепанные. Но дело не в этом. Скосив на него глаз, я узнаю знакомое по собственному лицу выражение: у него взгляд человека, привыкшего нарочито не замечать зеркала. Единственное зеркало в его доме расположено в ванной на внутренней стороне дверцы шкафчика — побриться и повязать платок. Глядя на его запрокинутое лицо с опущенными ресницами, я вдруг вспоминаю, что бреется он исключительно опасной бритвой — это я выяснил, когда полез искать бритвенный станок, чтобы побрить подмышками. Жутко представить, каково ему каждое утро наблюдать собственное отражение с лезвием в руке около горла (вот так впервые и задумываешься, что менструации не такая уж и страшная пытка…). И эта неприязнь к собственной телесности роднит нас больше, чем что-либо другое, делая нас почти похожими.

— Люди будут думать, что мы с тобой такие неправильные близнецы… — говорю я, разглядывая наши отражения.

— Пускай думают, — и по его лицу разливается какое-то удивительное блаженство.

На него хочется смотреть безотрывно. Ради одного этого стоило все тут перемерить!

— Пойдем еще что-нибудь тебе посмотрим. Мне понравилось, — говорит он с улыбкой, приоткрывая один глаз. И я смеюсь, глядя на него…

Купив то, ради чего шли, он начинает уже откровенно дурачиться. Затаскивает меня в мужской отдел и на глазах изумленных продавщиц начинает прикладывать к моей груди всякие длиннорукавные футболки.

— В качестве компенсации за пережитый стресс.

— Покажи хоть, что там за рисунок!

— С паучком будешь носить? Что, опять я угадал? Заверните нам, пожалуйста!

Быстрым шагом пересекая женский отдел, он сдергивает с вешалки какую-то выдаваемую за платье комбинацию, тоже прикладывает ко мне и прыскает со смеху.

— Да на тебе и то лучше будет смотреться, — говорю я ему.

— Платье из желтых листьев? С моей-то мастью? Ты в своем уме?

— Вон тебе синенькое.

Я получаю тычок под ребра.

— Фу… Придумал тоже… Это же для Ляли платье! Неужели не видно?

Мы просматриваем все, что висит на стойке. Выбираем наряды Рите, Лисе, Нинэль Эдуардовне и даже Фейге. Фейге выбираем даже два, потому что Штерн настаивает на том, что цвет важнее фасона и упорно хочет видеть мою девушку в бордово-зеленом, не взирая на длину юбки. Мне же остается только признать, что у нас с ним схожие цветовые ассоциации, хотя он и видел Фейгу издали всего один раз.

Проведя предыдущий день в борьбе с похмельем, я, движимый чувством вины, решаю посвятить этот вечер хозяйству: осваиваю посудомоечную машину, иду в магазин за продуктами и готовлю суп. Из всех этих трех предприятий ни одно нельзя признать в полной мере успешным. Машину я загружаю неправильно, и Штерн с ворчанием прочитывает мне на эту тему целую лекцию. В магазине я по привычке выбираю все самое дешевое и, по мнению хозяина кошелька, малосъедобное, но при этом в неуничтожимых количествах. На этом фоне суп, можно сказать, даже удостаивается некоторой похвалы:

— Ладно, — говорит Штерн, вытирая салфеткой губы, — есть можно. Так и быть, можешь тут готовить.

Получив от него эту лицензию, на следующий день я решаюсь изготовить завтрак. С сервировкой стола тут же выходит конфуз. Я не знаю, куда класть вилки: Штерн держит вилку в левой руке, а я — в правой. Эстетическое чувство требует от меня, чтобы они лежали одинаково.

— На самом деле все просто, — объясняет мне всамделишный эстет. — Представь, что левая рука предназначена исключительно для того, чтобы держать вилку. Ею нельзя делать то, что делаешь правой. И наоборот.

Я мрачно смотрю на демонстрируемые мне красивым жестом руки — правую и левую. Пытаюсь понять, какая из них мне нравится больше. Потом думаю о том, что бы я мог делать этими руками, правой и левой, будь у меня такие же. Уж точно не столовые бы приборы ими сжимал…

Мое воспитание на этом, впрочем, не заканчивается. Стоит мне положить себе свою порцию каши с овощами, как Штерн забирает у меня тарелку и скидывает треть обратно на сковородку.

— Почему?

— Потому. Сначала это доешь. Надоело уже за тебя тарелки подчищать.

Деспотизм, гнусный деспотизм…..

— И не надо так смотреть на мою порцию. Я больше вешу.

— Ну не в два же раза!

— На мыслительную деятельность требуется больше энергии, чем на эмоциональную.

— А у меня что? Не мыслительная деятельность?