Ленька, не поворачиваясь, повел глазами в сторону приятеля: неужели сейчас он расскажет о костюме?

Звонилкин остановил Витькины рассуждения:

— Не нужно обобщать. У тебя нет для этого данных.

— Есть, — не унимался Харламов.

— Я сказал — нет, — напрягшись и с раздражением пресек его руководитель и улыбчиво продолжил: — Вернемся к юмору. Я особенно рассчитываю на юмористический рассказ Лени как участника поджога портрета.

— У меня сейчас с юмором плохо, — сказал Ленька и хлюпнул носом.

Борька Куликов стоял на крыше сарая у голубиного лотка с сеткой и смотрел в небо через бинокль. За пазухой, под рубашкой, у него топорщились и покурлыкивали чиграши.

— Кулик! — позвал Ленька снизу.

Кулик опустил бинокль, увидел Леньку и присел на корточки.

— Щас!

Он мигом спрыгнул с крыши, очутился внизу рядом с Ленькой и сообщил:

— К Косте сегодня утром эти двое приходили, которые на тебя прут: Котыша и второй. Похоже, за пазухой у Котыши что-то было. Зашли к нему в сарай и тут же вышли.

— Уже пустые? — уточнил Ленька.

— Вроде того. У Котыши рубашка была выпущена.

Сообщение не предвещало ничего хорошего.

— А где сейчас Костя?

— У себя в сарае.

Ленька шагнул в сторону Костиной «берлоги», но Кулик остановил:

— Не ходи сейчас — он там с Руфкой.

Ленька понимающе кивнул и ушел.

Борька, прищурясь, поглядел в яркое небо, приложил к глазам бинокль и, выхватив затем из-за пазухи чиграша, кинул вверх.

Чиграш пошел кругами.

Костина компания разместилась на опушке леса. Сквозь стволы сосен просматривался неопрятный цементный забор завода-холодильника. Сам Костя сидел под сосной на травке, по-турецки поджав ноги, перед газетой, на которой круг ливерной колбасы, лук, хлеб, стаканы и две бутылки «белой головки» образовали заметную горку. Рядом с ним в такой же позитуре выкладывал из авоськи банку с огурцами Булка. Третий — широкоскулый — стоял на коленях перед патефоном и накручивал ручку. Патефон издавал членораздельные звуки.

Костя жестом приказал Леньке сесть рядом.

— Выпьешь?

Ленька отказался.

— За тех, кто там, — поднял граненый стакан Костя.

Выпили. Зажевали луком.

вещал с пластинки Утесов.

Широкоскулый налил еще и предложил:

— За тех, кого нет.

Булка протянул стакан, чтобы чокнуться. Широкоскулый остановил:

— За покойников не чокаются.

— Чокаются, — возразил Костя. — Если мы о них помним — они здесь.

С Костей не спорили — чокнулись и выпили.

Костя протянул Леньке кус ливерной колбасы, и тот не посмел отказаться, — давясь, ел.

Широкоскулый поднял голову, за его взглядом повернулись все.

На опушку вышли и остановились в двух шагах от компании Котыша с перебинтованной головой и его постоянный кореш Сидор.

— Ну, рассказывай, — скомандовал Костя, не предложив пришедшим сесть.

Широкоскулый снял патефонную головку с пластинки.

— Мы сработали сельмаг на семнадцатом торфоучастке. Ночью заныкали, что взяли, здесь, рядом, у старицы… — Котыша мотнул забинтованной головой в сторону, показывая, где они прятали ворованное. — А утром приходим — ничего нет. Пусто.

— Значит, у вас увели под утро? — уточнил Костя блекло, без выражения.

— Значит, — согласился Котыша.

— Ага, — поддакнул Сидор.

— Он говорил, — Котыша показал заскорузлым пальцем на Леньку, — что у него деньги бывают в воскресенье, а во вторник не бывают... А вчера был вторник, и он был при фанере.

— Все?

— Все.

— Теперь ты растолкуй, — предложил Костя, не глядя на парня.

— В субботу «красилка» выходная. Мы берем оттуда товар. В воскресенье от молдаван с рынка за товар приходят деньги, — с большими паузами, преодолевая внутреннюю дрожь, говорил Ленька, пытаясь формулировать четко и ясно, чтобы не поняли как-нибудь иначе. — Вчера действительно был вторник, у меня оставалось рублей двенадцать, и я сел с ними в карты...

— А ты где был под утро? — Костя повернул голову к Леньке.

— Дома. Спал.

— Мамка с папкой видели? — усмехнулся Костя и продолжил сам, растягивая слова, как это делают, когда убаюкивают ребенка. — Ну, у них мы спрашивать не будем... А кто еще может подтвердить? Думай! — Это прозвучало уже угрожающе.

Ленька оцепенел. Внезапно ему стало жарко. Пока он искал ответ, и Костя, и Булка, и тот, другой с ними внимательно и жестко смотрели на Леньку.

— Могут подтвердить, — вспомнил Ленька, — и даже двое. Я утром, только рассвело, пошел поссать. А возле уборной очередь... Валька Шалавая — Вовкина сестра. Он как раз с ними в деле был. А перед ней Семен, сосед. Дверь к двери...

Булка и широкоскулый развернулись к Коновалову.

— Ты его сукой назвал? — Тяжелый взор Кости уперся в Котышу.

— Назвал, — сухими губами пролепетал Котыша. — А что такого! — Он вдруг вскинулся и тут же заглох.

— Пори, — коротко бросил Костя, и Булка протянул Леньке свинокол — острый кинжал, смастыренный из ромбического напильника.

Ленька оцепенело глядел на блестящие ребра кинжала и водил головой из стороны в сторону. Не лучше чувствовали себя и Котыша с Сидором.

— Я не могу, — наконец выдавил Ленька.

Булка и широкоскулый вопросительно посмотрели на Костю.

— Снимай тапочки, — приказал тот.

Ленька, понимая, что сейчас произойдет что-то отвратительное, снял черные чешки.

— Целуйте... Ноги ему целуйте, — первый раз повысил голос Костя и встал.

Котыша и Сидор опустились на колени к потным Ленькиным ногам.

Костя стал позади них.

Они чмокали пальцы Ленькиных ног, он поджимал их и подтягивал колени к груди.

Костя смотрел на это действо, презрительно ухмыляясь

— Ну хватит! — Он резко ударил Котышу ногой в зад, отчего тот ткнулся лицом в Ленькину голень. — Линяйте, и чтобы я вас не видел!

Котыша с Сидором исчезли, а Ленька сидел, поджав пальцы.

— Выпей!

Ленька выдул стакан и тут же опьянел.

— Я пойду? — попросил он.

— Иди, — согласился Костя.

— Ты нам машину покажи, которой их напугал, — добавил Булка.

Ленька вяло кивнул и пошел к забору холодильника.

В спину ему зазвучал голос Лещенко:

На Кавказе есть гора

Самая большая,

А под ней течет Кура,

Мутная такая.

— Лень! — остановил его оклик Кости. — Тапочки забыл!

Ленька вернулся, пошатываясь, поднял тапочки и снова двинулся.

вещал теперь Лещенко.

Отец метался по комнате — шестнадцати квадратных метров было мало для его движения, — он задевал за стол, за стулья, за открытую почему-то дверцу шкафа. Волосы его растрепались, цепляя бахрому абажура, который раскачивался и то высвечивал, то бросал тень на худое обострившееся лицо.

— Ты должен уехать из этого проклятого города! — почти кричал отец Леньке, сидящему на «лобном месте» — у стола.

— Папа, почему «проклятого»?

Отец резко вынул из шкафа серо-зеленую книжицу.

— Вот твой паспорт. Здесь написано: место рождения — Москва, год рождения — 37-й. Ты не задумывался, почему мы тут живем с года твоего рождения?

— Мама говорила — вам в Москве негде было жить.

Мать, сцепив руки, сидела у стены на диване и скорбно смотрела на сына.