Увы — коридор, направо, налево, ковровая дорожка, холл, крыльцо…

Ранение оказалось тяжелым, но, похоже, не смертельным. Пуля прошла навылет через правый бок гулям-эмира, проделав в его крепком мускулистом теле два аккуратных отверстия. Крови натекло порядочно, но, кажется, ни один из важных органов задет не был.

«Печень ниже, легкие выше, кишечник вроде не зацепило, — мысленно прикидывал Карен, привычно обрабатывая раны антисептиком, накладывая тампоны, бинтуя и успевая отгонять желающих помочь. — Хотя бог его знает, что оно там зацепило, чего не зацепило! Во всяком случае, раз Гюрзец до сих пор не загнулся, шанс выкарабкаться у него есть».

Остальные, включая громилу-телохранителя, стояли и молча смотрели, пытаясь не встречаться друг с другом взглядами. Пистолетов ни у кого видно не было.

Только бородатый Равиль нервно веселился.

— Ай да знахарек, ай да доктор! — похохатывал он, сияя пуще луны. — Тихоня тихоней, а гулям-эмирчика с одного выстрела уложил! Учитесь, ребята! — повернулся бородач к оставшемуся не у дел Махмудику, почему-то обращаясь к последнему во множественном числе. — У меня не то что телохранитель-пахлаван — любой докторишка сто очков вперед вам всем даст! Ну, Кадаль, ну ты даешь, круто ты его!..

Доктор Кадаль, у которого была расстегнута ширинка штанов (стрелял он оттуда, что ли?!), растерянно моргал и пытался поймать хоть чей-нибудь сочувствующий взгляд, но все от него отворачивались.

Заканчивающий перевязку Карен чувствовал это спиной.

Вроде Руинтана.

Потом отверженный обществом доктор заглянул Карену через плечо, увидел землистое лицо господина Ташварда, окровавленные бинты, черную блестящую лужу — и, неразборчиво промямлив, устремился к ближайшим кустам.

«Поплохело герою», — с сочувствием и легкой брезгливостью подумал Карен.

Однако из кустов вскоре раздались отнюдь не рвотные звуки, а интенсивное журчание.

«Интересное дело! Вышел доктор во двор отлить — а тут господин Ташвард: ты что это, мол, зараза?! Мочишься не по уставу на казенном крыльце?! И пришлось доктору господина Ташварда из пистолета застреливать, потому как иначе не дал бы бдительный гулям-эмир справить ему естественную нужду… А что? Сходится!»

Смущенный и все еще растерянный доктор вернулся, вертя в руках пистолет Ташварда.

Застегнуть ширинку он забыл.

— Доктор Кадаль, отдайте оружие, — потребовала вдруг молчавшая до сих пор Неистовая Зейри.

— Не отдам! — У мямли доктора прорезался командирский тон. — Я никого не собираюсь… убивать, — последнее слово далось Кадалю с явным трудом, — но и пистолета не отдам! Идите вы все к Иблису!

И Неистовая Зейри поняла — не отдаст. Даже и спорить не стоит, тем более что к доктору демонстративно придвинулись бородатый Равиль и его телохранитель.

Теперь коротышка представлял собой силу. Его слушалось оружие — в отличие от остальных. А вопрос: «Почему?!» — не имел сейчас никакого значения.

На крыльце снова возник Фаршедвард Али-бей, отсутствия которого Карен поначалу не заметил; хайль-баши, словно перышко, нес перед собой инвалидное кресло с сидящей в нем бабушкой Бобовай. Гигант мушериф осторожно сгрузил кресло на плитки аллеи, и старушка, бросив по сторонам цепкий оценивающий взгляд, довольно резво подкатила к стоявшей поодаль Сколопендре — за все это время девочка не сдвинулась с места.

— Отнесите меня в каптерку, — слабо простонал Гюрзец.

Карен махнул рукой Усмару с Махмудом: я, мол, свое дело сделал — перевязал, теперь ваша очередь! А сам как бы невзначай попятился и вскоре оказался рядом с Фаршедвардом и старухой. Здесь же околачивался и юный Валих Али-бей вместе с парочкой близнецов — его одногодков.

Махмуд с Усмаром, оценив диспозицию, молча подняли гулям-эмира и стали отходить к дверям; госпожа Коушут после минутного колебания присоединилась к ним, задержавшись, лишь чтобы подобрать что-то с земли.

Карен сомневался, что это просто камешек на память.

Хаким со своей подругой, на которых никто не обращал внимания, растерянно потоптались на месте и направились к троице Кадаль — Равиль — телохранитель (если не считать дочки ар-Рави, не отходившей от отца и с испугом глядевшей на взрослых).

«Вот и разделились, — подумал Карен. — Карты сданы по-новому, самое время пойти с козырей!»

Гулямы с раненым Гюрзецом и госпожой Коушут исчезли в разинутой черной пасти мектеба. Через пару минут за ними последовала и команда Равиля.

— А мы здесь останемся, — заявила старуха. — На воле и дышится полегче.

«Пока», — мысленно добавил отставной висак-баши.

Безумие подступающего Ноуруза набирало силу. Портовые тросы нервов натянулись до предела у всех и у кого-то они должны были не выдержать.

Скоро.

Очень скоро.

Кора кизила приятно холодила изъязвленное тело, небо было сумасшедшим, таким же, как и я, оно играло с солнцем в прятки; и смерть вдруг показалась не сияющей избавительницей от тягостной каторги, а страшным призраком в мантии из ржавых колец. Сутки-трое безвременья сделали свое дело.

Какая-то память бродила во мне, тайно, подспудно, как бродит виноградный сок в темнице глиняных стен или как бродят под луной в блаженном ничегонеделании, забыв о грядущем рассвете и о том, что последнее слово еще не сказано и даже не задумано…

Ей, памяти-насмешнице, вольготно бродить! Она не лежала, завернутая в потрепанный лоулезский штандарт, не валялась мертвым грузом в кустарнике, называя это свободой… А что же это, если не свобода, после бесконечного прозябания в хрустальном гробу? Свобода копаться в обрывках воспоминаний, укутавшись в прах былого (и шелковые кисти савана трепещут на ветру), свобода ждать возвращения Той, что слушается Братьев, и вместе с ней — самих Братьев, сумевших раствориться, выжить в этом мире, отвергнувшем нас и оставившем нам, Блистающим (помню!.. помню…), лишь тюрьмы и богадельни.

И сейчас: я жду, зажат в раздвоенном кизиле, словно в пыточной рогульке для публичных казней, — было и такое, один из обрывков испещрен страшными письменами… Они казнили нас вместе, на площадях, и последний стон существа из плоти и крови сливался с дребезжащим скрежетом одного из подобных мне. Было! — но не сейчас. Я жду, а она, Та, что слушается Братьев, стоит рядом со своими соплеменниками и молчит. О, она носила меня на руках, и, хотя никогда в жизни женщины, не говоря о детях, не служили моей семье, семье двуручных эспадонов Лоулеза, — я, словно новорожденный, млел от прикосновения ее рук, не равнодушных и холодных пальцев тюремщиков, а настоящих теплых рук, способных закружить меня в танце…

Нет.

Не способных.

Братьям хорошо, они маленькие… И все равно — спасибо.

Кизиловая кора подбрасывает еще один клочок памяти: недавний, совсем недавний, и от свежести этого воспоминания меня обдает ледяным ветром, словно пылающий горн матери-кузницы Нюринги остыл давным-давно.

Он хотел убить ее, ублюдок, сын ублюдка!.. Он протянул к ее голове металлическую тварь, ядовитую гадину, и только Небесным Молотам известно, почему тварь отказалась жалить.

Дважды.

Первыми опасность почувствовали Братья. Он двигался быстро, как подобает опытному бойцу, но Братья все равно заметили бы его раньше, если бы не провожали меня в последний путь по старому обряду. Ритуальное самоубийство с помощью ближайших друзей требует полного сосредоточения, молчание в тысячу раз значительнее слов — и перейти от порога смерти, где мы уже стояли все вместе, обратно к жизни, куда они должны были вернуться без меня, а пришлось возвращаться всем… К счастью, они не опоздали; а я — я ловил на клинок лунный свет, сверкая от ненависти и бессилия, сдиравших с меня ржавчину веков.