Потом стали рождаться слухи, темные, злые, тягучие, о японском золоте и русской измене и жидовском бунте.

В конце августа прошел новый слух: в трех губерниях грабят помещиков, выжигают до корня, чтобы не осталось на семена.

Осенью вышел спор с помещиком из-за аренды. Спор был небольшой, рублей в семьдесят. Мужики пришли к усадьбе, сняли шапки и встали у крыльца. Но когда помещик не уступил, они не ушли и так и остались перед усадьбой, хмурые, бесшумные, с шапками в руках. Помещик выглянул из окна, увидел мрачную толпу с открытыми головами и согласился на уступку.

В ту же ночь сгорел у помещика омет соломы. Солома была старая.

Ее разбирали сами крестьяне на подстилку скоту, но теперь кто-то поджег эту солому.

Егор приехал в Сопачь в пятницу после полудня. Жены его не было дома.

Она пошла за двадцать верст в село Кудино к земскому просить пособия.

Егор съел кусок хлеба и тоже пошел в Кудино. Там он нашел жену и еще целую толпу солдаток. Они плакали, ругались и требовали земского. Земский долго прятался, потом вышел и сказал, что ему не пришло денег. Потом не вытерпел и по старой привычке ругнул голодных баб.

Толпа загудела и стала наступать на крыльцо. Егор был впереди всех. Земский оробел и вынес солдаткам пятьдесят рублей. Когда стали делить, на Егорову долю досталось два с полтиной.

Домой они пошли по-прежнему пешком. Егор всю дорогу ругался.

— Я кровь проливал, а мои дети должны с голоду помирать. Нет, погоди, я найду концы!..

Они вернулись в село поздно вечером, но в селе не спали. У ворот стояли люди и разговаривали:

— Манифест!.. Царь издал милосливый манифест, а начальство спрятало. Мишка Рубцов и Иван Босоногов привезли манифест из города и завтра будут вычитывать его народу.

— В манифесте прописана свобода всем людям: делайте, что хотите, что на душе лежит, — все дозволено.

На другое утро на площади перед церковью собралась толпа народу.

Иван Босоногов встал на телегу, достал из кармана бумагу и стал читать:

— Мы, Николай Вторый, Божией милостью… даровать населению основы гражданской свободы… свободы совести, слова, собраний и союзов…

— А где же про землю? — галдели мужики.

Тогда Мишка Рубцов достал из-за пазухи красный платок и еще бумагу. Платок навязал на палку и поднял вверх, а бумагу отдал Ивану. Потом закричал.

— А ну, слухайте: чего хотят люди, которые ходят с красным флагом.

Егор подошел и тоже стал слушать.

— Земля не есть создание рук человеческих, — читал Иван. — …Хотят передачи всей земли всему трудящемуся народу.

— Правильно! — сказал Егор. — Теперь вся земля наша.

Иван читал дальше:

— Чиновники и полиция выжимают из народа сок… Они толкнули Россию в позорную японскую войну.

— Правда! — сказал Егор. — Мы кровь проливали, а они по-за камушками сидели…

Так мужикам эта бумага понравилась, что когда Иван кончил, они стали шапки снимать и креститься.

— Правильный манифест. Видно, пришла правда и на нашу сторону.

Но старосты сельский и церковный, два сторожа и сотский пошли к отцу Афанасию. Поп поднял их на смех.

— Это фальшивая бумага. Слыханное ли дело, чтобы вся земля мужикам отошла? А если кто купил на собственные, кровные? Или церковная земля. Каждый за свою землю зубами ухватится.

— А бумага печатная! — сказал сотский с сомнением в голосе. — Я сам видел.

— Крамольники печатали, — сказал отец Афанасий. — Отчаянные, потерянные люди, которые Бога не боятся и начальства не почитают. Нас святая церковь учит: «Бога бойся, и власть предержащую почитай, яко от Бога есть».

Старосты и сторожа пошли и пересказали народу:

— Поп говорит: «Не уверяйтесь на манифест. Я не дам своей земли».

Пошло в людях сомнение. Мишка и Иван стали присоглашать народ:

— Есть в Москве крестьянский союз. Они хотят поставить новый закон о земле и воле. Давайте, впишемся. Не то смотрите, не обошли бы нас землей.

Но мужики говорили:

— Обождем, чтоб не вышло чего неладно. Может, некрепкая бумага — милосливый манифест. Сулить сулит, а в руки не дает.

А Егор услыхал о союзе и зубы оскалил.

— Вона союз, канитель заводить. Мы им и так головы сорвем.

Поповские слова жгли ему душу и не шли с ума.

«Отчаянные, потерянные, — повторял он про себя. — Правду поп говорит. Хоть бы меня взять. Я все потерял, кроме детей маленьких. Чего не увижу кругом себя, все чужое, да чужое. Поневоле отчаянность возьмет.

Чему, говорит, святая церковь учит: Бога бойся, начальства бойся, всего бойся. Да еще терпи! Бог терпел и нам велел. Так нет же, будет! Я вам покажу, как терпеть и кого бояться!..»

Через два воскресенья крестьяне собрали сход и прямо со схода пошли к усадьбе. Егор был впереди. А Антон взял кнут под мышку и пошел сзади. Помещики уехали в город, управляющий скрылся. Батраки вышли и присоединились к толпе. Через два часа в усадьбе не осталось ни одного целого стекла. Однако на этот раз ничего не жгли. Хлеб вывезли и разделили по душам. Землю решили распахать весной и помещику тоже выделить надел.

Еще через неделю приехал земский и привел солдат. Солдаты стреляли и убили двоих, в том числе Егора Брыл- кина. Урядник толкнул его ногой и сказал:

— Собаке собачья смерть.

Потом молодых парней пороли, а стариков земский барин за бороду таскал и приговаривал:

— Чужой земли захотели. Я вас выучу.

После того отделили двадцать два человека, чтоб везти в город. Вместе с другими взяли и Антона Брылкина.

— Это солдатский брат! — сказал урядник. — Егор-солдат весь народ взбунтовал.

В городе Антону учинили краткий допрос.

— Ты кто?

— Пастух Антон.

— Ты для чего бунтовал?

— Для земли! — неустрашимо ответил Антон. — Земля надлежит всему народу!..

— Да тебе, дураку, на что земля? — сказал начальник в синем мундире.

— Мне не земля нужна, а правда! — ответил Антон.

Антон просидел в тюрьме четыре месяца, ел, пил, спал, скучал мало, все больше думал. Временем про брата вспоминал и хмурился: «Убили Егора!»

И мысли, которые думал Егор в последние дни перед смертью и никому не успел даже рассказать о них, как будто перескочили в Антонову голову, и он додумывал их и доводил до конца.

Душа его расширилась и страх соскочил с нее. Теперь он тоже никого не боялся, ни Бога, ни начальства.

Смолоду Антон любил молиться Богу. Летом ему некогда было ходить в церковь и он молился в лесу. Встанет на полянке под деревом и молится:

— Господи помилуй, Господи помилуй!

Потом поднимет голову и посмотрит на небо, как будто ищет кого. Небо синее, глубокое. В синеве ничего нет, кроме круглого, красного солнца. Антон пробовал смотреть на солнце. Глаза его мигали и заплывали слезами. Широкие красные кружки прыгали по небу и догоняли друг друга.

— Господи помилуй! — повторял Антон и ему чудилось, что в светлых лучах является кто-то высокий, с ярким лицом, в пламенной ризе и протягивает руки к нему, Антону.

— Пошто Бога бояться, — думал Антон, — он людей милует.

Зимой у Антона было больше времени и он ходил по праздникам в церковь, но в церкви ему меньше нравилось. В церкви не было неба, а быть странный, волнистый, раскрашенный потолок, а рядом с Антоном стояли старухи и вздыхали и тоже повторяли: «Господи, помилуй!», но ему казалось, будто они просят милостыню.

Наутро Антон возьмет топор и уйдет в лес. Но в лесу снег, а солнца нет.

Антон вернется в избу и сядет на лавку. В избе темно и пасмурно. Стены избы трещат от мороза, вьюга пролетает мимо и стучит в окно.

— Господи помилуй! — говорит Антон и чувствует, что этот зимний Бог людей не милует и Его подлинно следует бояться.

Но теперь Антон и о Боге думал по-иному.

— Кто ж его знает, — говорил он сам себе. — Может, и нету ничего. Так попы зря выдумывают.

«Ничего нету путного, — думал Антон, — ни Бога, ни начальства. Только земля и на земле мужик…»