— Ино, я не зря отдал корабль тебе, и, судя по тому, что я слышу, ты неплохо справляешься. Но если ты действительно хочешь, останусь. Раз уж… — что-то лукавое зазвучало в голосе, — ты так хорошо просишь. В конце концов, где еще мне бросить старые кости?

Они немного помолчали, прежде чем Дуан решился спросить:

— Когда ты уходил, ты… знал, что так будет? Пироланги, Цепь, посвященные и…

Он почувствовал холод: потому что пальцы крепко, даже болезненно сжались.

— Нет, Ино. Я просто уходил умирать и не желал, чтобы вы это лицезрели. — И тут же на сухих тонких губах снова появилась улыбка. — Но Рыжая ведь не слезет с нас, пока не отымеет всеми возможными способами. Правильно? По крайней мере, с меня она точно не слезет, я явно ей нравлюсь, как и она мне.

На этот раз по палубе «Ласарры» прозвенел уже их общий смех. А потом у Тайрэ удалось выпытать пару тайн о случившемся путешествии. И, слушая, Ино живо все увидел: то ли потому, что воображение подогрело вино, то ли потому, что у наставника был неплохой дар рассказывать истории, то ли потому, что над бортом слишком давно не звучал этот голос. А может, из-за всего вместе.

В Силльских горах всегда ветрено, всегда снег, правит бессмертный фиирт. Тайрэ привык, хотя лишь вторую сэлту живет здесь. Ночь особая; потом ее можно будет назвать новым началом. Или кончиной последней надежды, смотря как сложится.

Механические руки прирастили на закате. Операции пироланги делают именно в это время: верят, что, засыпая, Светлая Лува щедро выбрасывает нерастраченные за день живительные искорки. Больным помогает поправиться быстрее, а целителям дает силы, даже если оперировать приходится до рассвета.

«Постарайтесь поспать. Праматерь Парьяла благословила вас».

У женщин пиролангов, звероподобных и крупных, удивительно нежные глубокие голоса, Тайрэ отмечает это, даже постепенно проваливаясь в дрему.

«Спасибо, нам часто это говорят».

Он слышит это, хотя в комнате — тоже снежно-белой, вмещающей только койку, — один. Впрочем, привык и к такому.

…В Силльских горах вечная метель. Заметает все дороги, включая ту, по которой бывший капитан «Ласарры» попал в неизведанные горы. Ему просто повезло: Тери, чуть не погибший на Диких Холмах из-за собственного любопытства, твердо решил отдать долг. Хотя, казалось бы, зачем им, непостижимым горным, помнить о долгах перед одичалыми жителями Морского Края?

Проезжая через кордон мимо двух еще более грузных и мрачных пиролангов, Тери не сказал ни слова, но стража без вопросов пропустила выше. Оказалось, этот народ давно не карабкается «перевалами храбрецов». Пироланги пользуются незаметными тросами и подвесными кабинками, просят часовых поднять или опустить, так, что об этом вряд ли возможно узнать. А еще…

«Мы обычно не говорим меж собой, Багэрон Тайрэ. Мы молчим. Молчим друг другу в голову».

Это тоже сказал тогда Тери, точнее, не сказал.

— То есть, вы вправду все читаете мысли?

Они едва ступили в небольшой, чуть шире кладовки, хлипкий ящичек, вынырнувший из сугробов, и сели на подушки. На вопрос пироланг кивнул. Грубое лицо изобразило улыбку, обнажились крупные зубы. Отталкивающее зрелище, но бывший капитан «Ласарры» привык.

«Я тебя предупреждаю. — Тери посерьезнел. — Там, куда мы идем, все будут молчать. Переводить первое время буду я, потом научишься сам, это быстрое уменье, меня ведь ты уже понимаешь. А пока постарайся не давать сородичам слушать, о чем молчишь. О… тех, кого ты покинул, о ком жалеешь. И о себе. Понимаешь? Ты должен быть отрешён. Твоя тан должна быть ледяной. Нет. Железной».

Тайрэ запомнил это слово. Оно помогло и взглянуть в глаза посвященным, и молчать с ними, и вынести операцию: когда срезали гнилое мясо, когда ломали кости, когда заменяли другими — крепкими, но мертвыми. Когда жегся расплавленный металл, выпуская тоненькие щупальца-сосуды, жегся — и тут же промораживал, врастая в плоть.

…Тайрэ повторяет слово и в эту ночь, лёжа в пустой комнате с чужими голосами. «Железный». Он чувствует: ему это подойдет.

Так вскоре и окажется.

…А его молчание никто не услышит, как не слышали никогда, — Ино это знал. Не слышат даже теперь, когда старый капитан вернулся к команде, а Тери — удивительный образец живости в своем строгом семействе — увязался следом, чтобы стать пиратом. Но, стоя вот так, вдвоем на палубе, Ино вроде бы все-таки услышал.

— А Тери научит нас всем этим штукам? — спросил он наконец.

Тайрэ только усмехнулся.

— А кто из наших лбов обучаем? Ты, что ли? — И, прежде чем Ино бы насупился, объяснил уже серьезно: — Мой принц, когда-то мир был таким тихим и ясным, что молчать друг для друга умели все. Теперь не умеет почти никто. Молчание больше не язык, оно — лишь дань осторожности или трусости. Представляешь, спустился я с гор — и забыл все, чему научился. Только и болтаю, и Тери тоже скоро начнет болтать.

— Правда?..

Тайрэ тяжело уставился на него исподлобья.

— Что?..

Наставник продолжал смотреть.

— Что? — Ино осторожно оглядел себя. — Ты злишься? Или я облился вином?

Тайрэ выдохнул и встряхнул лохматой головой.

— Вот именно, ничего. Ты не понял, что я только что… ммм… говорил тебе.

— Зато, — Ино все же решился и улыбнулся, — я понял, о чем ты молчишь.

— И о чем же?

— О нас. О корабле. О возвращении.

«О том, что шершавая древесина штурвала — снова продолжение твоих рук.

О холодном стекле бутылки с мутновато-жемчужной, крепкой висхой.

О капризных волнах, переливающихся через борт во время шторма.

И о пряном табаке, рассыпающемся в пальцах и зажигающем в горле огонь.

Я бы тоже молчал. Я не отдам это никому, никогда».

Всего этого — слишком слезливого, высокопарного, наивного — он не прибавил, но хватило и начала. Тайрэ улыбнулся и ответил с долей задумчивости:

— Хм… а может, у тебя в роду затерялись пироланги, юный Сокол?

И оба они засмеялись снова.

Тайрэ так и не согласился стать капитаном вновь. Впрочем, он и не бездействовал: с успехом применял свой блестящий ум, продумывая каждую планирующуюся операцию, изучал карты и, конечно же, не упускал хорошей заварухи со всеми вместе. Вскоре он даже обрел новое прозвище среди пиратов, их врагов и друзей. Прежнее было — Седой, новое — конечно же, Железный.

И теперь капитан Железный снова стоял у штурвала своей «Ласарры». А капитан Два Лица, король Альра’Иллы, ясно видел это во сне.

«Я просто уходил умирать».

Здесь, в душном дворце, на этой кровати, Дуану вдруг показалось, что он сделал то же самое.

К концу сэлты — последней перед Большим Отливом — собрали все урожаи с сельских полей и все налоги с городов. Теперь можно было предаться праздности, не утруждать себя ничем, кроме выбора увеселений, которые захочется посетить, и бесплатных угощений, которые захочется съесть. Альра’Илла, обретя нового короля, с радостью и облегчением позволяла себе этот блаженный отдых.

Проезжая верхом по улицам и площадям, Дуан видел: они чистятся, принаряжаются, зарастают — пестрыми гирляндами, вазонами поздних цветов, лентами. Цепи мелких колокольчиков, натянутые от крыши к крыше, позвякивали над головами прохожих. Стены и двери завешивались гобеленами, тканными из влагоустойчивых ниток. Гобелены в большинстве своем были голубые, с ликами Рыжей Моуд, покровительствовавшей морю. Чуть реже встречались и зеленые полотнища, с которых смеялась Вирра-Варра — оленерогая светловолосая богиня природы, Странница Меж Мирами, обыкновенно сопровождаемая стайкой священных пятнистых зайцев.