— Выдали? — тихо переспросила Розинда.
Она вряд ли что-то понимала, и Дуан тоже. А королева тянула, поглядывая то на него, то на нее. Рядом не наблюдалось ни одной кошки, и, может, от этого бабушке было неуютно и непривычно. Синие глаза переметнулись на Железного, но его лицо ничего не выражало: если капитан и получил немую просьбу, то предпочел не заметить. Досадливо хмыкнув, старая королева все же заговорила:
— Давно-давно, моя милая девочка, у нашей семьи, у твоего дедушки, были Соколы. Ино об этом уже знает, а ты?
— Слышала, — кивнула Розинда.
— Давным-давно, моя милая девочка, эти Соколы предали вас, потому что в важный момент им не доверились и они разуверились в своей нужности. Про это Ино тоже уже разболтали все, кто мог, но слышала ли ты?
— Не слышала…
— А еще, тогда же, давно-давно, у твоего отца, моя дорогая девочка, была мать, и этой матерью была я…
Розинда насупилась.
— Ну, я не глупая, бабушка. Мне известно, как появляются дети!
Старая королева издала тихий ласковый смешок.
— Но могла ли ты представить себе, что, когда самый главный из Соколов захотел уйти и позвал меня за собой, я согласилась, потому что мне опостылел твой тихий, скучный, безропотный дедушка и мне не было жаль даже оставлять юного сына? Потому что я захотела свободы и захотела… стать пиратом?
Глаза принцессы распахнулись, да и Дуан, проверявший свой пистолет, едва не выронил его. В голове прозвучал неприятный до тошноты голос, сказавший, как оказалось, всего лишь чистую злую правду: «А вам стоило бы вообще держаться подальше от этих птиц! Равно как и птицам — от королев…» Дуан поднял взгляд. Бабушка больше не улыбалась.
— Я уступила тому, что завертелось у нас еще в Ганнасе. Я провела с Хангазо несколько Приливов, и мы любили друг друга, как любят мужчина и женщина. Да, Мужчина и Женщина, а не король и королева, которых нередко подталкивает друг к другу лишь условность. И я действительно стала почти той же, кем стала ты, маленькая розочка. Морской Соколицей, в которой никто не узнавал жеманную, зажатую супругу Овега Ученого. Какая я тогда была рыжая… — Веки мечтательно опустились. — Как Моуд. Совсем как она.
Некоторое время королева молчала, потом снова открыла глаза и обвела всех долгим пристальным взором.
— Со временем тоска взяла свое. Я знала, что мой уход подточил бедного Овега еще сильнее, чем предательство Эйратов. Знала, что он давно погиб, а тайна его позора — потерять жену, да как потерять! — так и осталась для всех тайной. Он, милый Овег, пекся о нашей чести! Пекся и мой сын, ставший великим воином. Пекся даже мерзавец ле Вьор. Зная, каким вырос Талли в таком-то окружении, я опасалась, но мне так хотелось посмотреть на него вблизи хоть разок. Я вернулась. И… он простил меня. Простил и позволил вернуться домой. Может, потому что сам был тогда так крепко и нежно влюблен, а любовь делает волю податливой, как шерстяная ниточка… а может, из-за чего-то другого. Так или иначе, он принял свою мать-предательницу, мать-беглянку, мать…
— Пиратку, — со слабой улыбкой закончил Дуан. И старая королева кивнула.
— Жажда перемен всегда жила во мне, сидела, вырывалась… а вырвалась в вас. Талли возненавидел все пиратское как знак опасности; пиратство и предательство были для него почти одним словом. Кто знает, может… в чем-то он был прав.
Нижний край неба уже пылал, верхний синел, подсвечиваясь изнутри. Кеварро и Дарина неотрывно смотрели на горизонт, будто вбирая этот свет в свои глаза. Тоже поглядев на рваные рыже-золотые всполохи, королева встала с бочки.
— А теперь, после всего… мне кажется, нам пора решить, кого же из наследников альраилльского престола мы привезем назад. Думаю, — взгляд опять стал мягким, даже лукавым, — второго мы тоже вернем, вот только чуть на другое место. Не стоит лишать хотя бы одного из вас шанса быть тем, кем он действительно хочет быть.
Стало очень тихо, будто смолкли даже волны. Ино и Розинда ле Спада посмотрели друг на друга, одновременно открыли рты, но неожиданно бабушка снова прервала их;
— Ах да… как я могла забыть. Бедный Талли, когда умирал, оставил письмо, которое попросил отдать вам. Я не думаю, что оно поможет что-то решить, но так или иначе, вы оба имеете право на правду о своем отце. В этих строчках ее больше, чем во всех последних пережитых им Приливах. Постарайтесь… быть мягче.
Она достала из складок одеяния помятый желтый лист, запечатанный алой королевской розой. И, пока Лува поднималась на первую свою ступеньку, двое прочли его.
Спустя еще десять швэ близ брига «Дарла а’о Дарус» вдруг разом грохнули четыре пушки. Когда первые корабли тилманско-альраилльской эскадры явились на шум, трофейное судно уже почти полностью сгорело и шло ко дну. Со всеми и всем, что пришлось там оставить.
Это была самая горькая и загадочная победа в современной истории королевства. Впрочем, многие великие победы таинственны и горьки на вкус.
Мне никогда не казалось, что последние швэ бодрствования я проведу, пытаясь удержать ручку в пальцах. Я уверен был, что Вудэн заберет меня прямо с коня, в разгар боя, или, может быть, с пиратской казни. Но я был глуп.
Дорогие дети.
Да, я пишу так, хотя первое мое дитя далеко, а второе — близко, но далеко. Если бы я мог подобрать другие ласковые слова для вас, непременно подобрал бы, но сложилось так. Это моя вина, что я совсем не знаю ласковых слов, которые нашли бы отклик в ваших сердцах. Мудрый старый жрец Локар часто в проповедях говорит, что семья есть не родство крови, а единство тан, и в последнее время я все яснее понимаю, что согласен с ним. Всей волей своей я тянусь к вам через то, что разделило нас, сквозь мной построенные стены и виселицы. И да помогут мне Светлые.
Девочка моя.
Моя маленькая роза, моя принцесса, моя красавица. К тебе я обращусь первой, и на то немало причин. Ты дама, мое младшее дитя, в котором так свежи дыхание и прелесть матери, и ты та, кто займет мое место уже очень скоро. Если бы я только мог продлить свою жизнь хотя бы на два-три Прилива, чтобы ты еще подросла, я бы сделал это, я оберегал бы тебя. Но из немощи, которую долго и незаметно нагнетали Темные, как за мой образ жизни, так и за мой характер, мне не выбраться, теперь это ясно. Мои старые раны все чаще ноют ночью. Иногда кажется, что весь я — одна сплошная рана.
Что, кроме королевства и его сокровищ, я мог бы завещать тебе из того, что завещают не короли, но родители? Я оглядываюсь и понимаю, что беден, беднее последнего рыбака. Ничего. Ты вряд ли сможешь запомнить меня как любящего отца: я проводил с тобой недостаточно времени, если не звать провождением времени поучения и церемониалы. Да… у тебя нет причин запоминать меня как любящего отца, ведь я даже не приближался лишний раз к тебе и едва ли разделял хоть одно твое мечтание. Но может быть… ты сможешь запомнить меня как человека, который не задал вопросов, узнав, что сын нищего смотрителя маяка Томфри покупает на какие-то деньги корабль? И как человека, который делал вид, что узнает в переодетых крестьянках в твоем окне тебя? И как человека, который ни разу не разрешил охотиться в альраилльских и сопредельных водах на маленькую бригантину-лань? Я давал тебе убегать раз за разом, потому что надеялся, что тогда ты не сбежишь навсегда, как…
А впрочем, это позже.
…Если бы я не знал, кто ты и какая ты, малышка, на прощание я дал бы тебе совет поскорее искать мужчину и прятаться за ним, пока не окрепнешь. Но такой совет вряд ли будет тебе нужен. А тот, кого ты выберешь… а я почти наверняка знаю, кого ты выберешь… не из тех, кто задвигает жен за спину, он славный малый. Если только я не ошибся, если не подводит меня затуманенный рассудок, ты будешь счастлива.
Всегда иди своим путем, моя маленькая роза. Мне хотелось бы, чтобы это был и путь Альра’Иллы, но я уже никак не смогу на это повлиять. Если путь этот будет на корабле, если такова твоя воля и воля Той, кого ваш морской народ зовет Рыжей… значит, это моя вина, моя, а не моей матери, тайну которой кто-то еще может на тебя обрушить, но я заберу ее с собой. Прощай, моя Розинда. Прощай, да хранят тебя Боги. Об одном молю — пусть ты не останешься одна и пусть тебе всегда будет куда возвращаться. И пусть ты не будешь бояться. Я сказал бы еще немало… о том, какая ты выросла, о том, как я хотел бы знать тебя лучше, о том, как мне стыдно, что я так холодно прощался с тобой на словах. Но у меня заканчиваются силы, а мне еще многое нужно написать кому-то, кого ты пока не знаешь и, возможно, не узнаешь никогда. Прощай. Я целую тебя.
Твой отец.
А Вы… как Вы думаете, Капитан Два Лица? Странно это — писать письмо сыну, пропавшему без вести десять Приливов назад? Возможно, Вы скажете «да», и тогда я отвечу, что старость — та, которая внутри, а не та, которая в морщинах и седине, — донельзя размягчает самую грубую оболочку. О Вас говорят, что Вы умны, возможно, Вы даже согласитесь милостиво выслушать мое… нет, едва ли покаяние, оно достанется жрецу. На Вас обрушится только жалоба.
У меня когда-то рос славный мальчик по имени Ино. Я состарил его прежде срока, показывая все мерзости и жестокости жизни, которые, мне казалось, должен знать будущий правитель. Как я воспитывал моего Ино? Так, будто готовил к сиротству и одиночеству, через какие прошел сам, когда погиб мой отец. Так, будто не собирался оставаться рядом, пока не постарею, и не понимал, что у меня есть такие возможность и право, мною же когда-то отвоеванные. Что в итоге? Я потерял моего мальчика… а потом однажды я увидел Вас.
Вы тогда были с черной женщиной и седым человеком с железными руками. Ее я не знал, его — да, и то была ирония. Вы льнули к нему, как самый любящий из сыновей. Так, как льнули ко мне, пока не привыкли быть отталкиваемым. Здесь Вас не отталкивали. Моуд и Вистас, наверно, заливисто засмеялись, я же готов был плакать. Вы вряд ли признали бы корабль под чужими парусами и вряд ли заметили бы человека в тени… ведь Вы, кажется, были счастливы.
Что могу я сказать Вам? Собирая Ваши свершения, я понял, какого правителя лишил страну. Жаль, Вы так далеко, и жаль, я даже не признал Вас сам, пока мне не подсказал человек, имя которого я не назову, но об участии которого Вы легко догадаетесь. Он как я, король без семьи, и может, это заставило его однажды пожалеть меня, хотя вряд ли он знает жалость. Так или иначе, он открыл мне глаза. И я прошу прощения. У тебя, мой мальчик.
Помнишь ты мою Крылатую Комнату? Ты боялся ее, а для меня в ней было спасение. Когда я гневался, то шел в лес, убивал фекса и прибивал его крылья к изображению того, кто вызвал гнев. Так я успокаивался. Мирился. Примирился со смертью твоей матери. И с уходом твоего нового отца, которого я незаслуженно очернил, заподозрив в том, что он повторяет с моей женой старую историю. Примирился со множеством больших и маленьких предательств. Кровью примирился.
Но я хочу, чтобы ты знал одно, мой мальчик. Твоего портрета в Крылатой Комнате нет и никогда не было. Я полностью принял твое решение и, если бы я успел, я позвал бы тебя в свои Соколы, под любым из твоих имен, новым или старым. Я не успеваю. И не оставлю никаких последних воль, чтобы твоя тайна не увидела света без твоего выбора. Я не откроюсь даже Габо, жестокому и разочарованному во мне, но все еще любимому Габо. На этом я прощаюсь с тобой и думаю, что если тебе и нужно пожелание от меня, то лишь удачи и хороших ветров.
Это письмо я оставляю матери, ей же — подписанный Акт о Соколах с посмертным моим единогласным одобрением. Правда, вы получите все это, лишь когда сочтет нужным ваша бабушка. А она не поверит вам сразу, как только на одного из вас наденут корону, она знает, как проверяются на храбрость сердца. Ведь она…
