Суммируя впечатления от этого первого обмена мнениями, надо сказать, что Луначарский с сотрудниками высоко оценили возможности академии и поставили ее во главе ученых сил государства; сформулирован был также принцип коллективности работы ученых. Академия же готова взять на себя определенные задачи «экономическо-технического изучения хозяйственной жизни страны».

20 февраля 1918 года академики собрались на очередное экстраординарное собрание. Повестка дня «О предложении Комиссариата по народному просвещению относительно мобилизации русской науки». Вот насколько важными представлялись академикам эти первые определяющие контакты с Советской властью! В протоколе указывалось, что деятельность академии «тесно связана с благом России», что она всегда занималась изучением материальных и духовных богатств Родины. (И духовных! — не забыли подчеркнуть академики.) И потому наряду с КЕПСом, Центральной сейсмической комиссией, Магнитной и другими они назвали Комиссию для составления диалектологических карт русского языка, Комиссию по изданию «Академической библиотеки русских писателей», Комиссию по изучению племенного состава населения и другие. Без познания духовных богатств России «материальных» богатств недостаточно.

И в заключение:

Это ответственное заявление, сделанное с полным пониманием своих возможностей и своей способности справиться с тем, что обещано. Найдены нужные слова, и Советская власть их приняла и поняла.

Известие о том, что академия согласна сотрудничать с Советской властью, мигом облетело ученые общества страны, и от них посыпались запросы. Так ли? Подтвердите...

«Меня посетил на днях некто Л.Г.Шапиро, — спешил поделиться с Ольденбургом председатель Московского общества сельского хозяйства А.И.Стебут. — Между прочим, названное лицо указало, что Академия наук дала свое принципиальное согласие работать в контакте с Комиссариатом...» И заверял, что и общество не замедлит дать свое согласие, «если работа будет вестись под общим руководством Академии наук».

Московское общество сельского хозяйства — одно из старейших, создано в 1820 году для содействия развитию земледелия. Ольденбург ответил: да, мы вступили в контакт, академия будет работать, «но, — делает осторожную оговорку, — она каждый раз будет сама решать вопрос о том, входить ли ей в рассмотрение данного дела, и сама будет определять формы и способ своего участия в работе».

Авторитет академии огромен, и Советской власти, желающей объединить все научные силы страны, чрезвычайно полезно то, что академия, дав согласие сотрудничать с Советами, этим самым невольно склоняет к тому же и другие научные организации; Советская власть не может не признать за академией этой ее безусловно  п о л и т и ч е с к о й  з а с л у г и.

Но все понимают, что пока только подготовлены условия для добрых переговоров «на высшем уровне», в которых со стороны академии выступит, конечно, президент, а со стороны Советской власти в данном случае нарком просвещения. В начале марта 1918 года Луначарский садится писать письмо Карпинскому. Он отправил его 5 марта 1918 года. Первое обращение наркома к президенту!

Сверху канцелярское предписание: «Президенту Российской Академии гражд. А.П.Карпинскому» — и дальше текст самого письма: «Чрезвычайная серьезность народнохозяйственной проблемы и самый объем стоящих перед страной экономических задач требуют постановки исследования столь широкого, что вне коллективно организованной работы, вне планомерной координации отдельных усилий исследователей это невозможно».

Мысль, уже известная академикам из записки Шапиро. Луначарский развивает ее: «Для всякого значительного научного начинания вопрос об организационном центре является наиболее существенным». Он вспоминает КЕПС и ее работу; в ней, по мнению Луначарского, «инициатива и организационные возможности» академии «получили такое яркое выражение». «Академия в ходе своих работ уже сама близко подошла к границам народнохозяйственной области, причем не всегда оставляла эти границы неперейденными».

(КЕПС лежит довольно далеко он нашего повествования, потому что Александр Петрович, курируя геологический отдел, все же близкого участия в его работе не принимал: руководили им такие выдающиеся умы, как Вернадский и Ферсман. Обоим им в разное время он дал рекомендацию в члены академии.)

Луначарский ничего не навязывает академии, письмо в этом смысле исключительно тактично, он только напоминает о том, что академия хотя в прошлом и являлась «высшим в России представителем чистой теоретической науки... тем не менее, учтя нужду страны, повинуясь острой необходимости в напряженной научной активности всех сил России», взяла на себя почин и попыталась «установить живую связь между наукой, техникой и промышленностью».

Далее он перечисляет темы, «непосредственно переводящие исследование к вопросам технологии, экономии и права». Таковы разного рода вопросы, связанные с потребностями промышленности, экономики и экспорта. Ветряные двигатели, рыбный промысел и икорное дело, водное законодательство, хлопководство и шелководство — академией, и в частности КЕПСом, изучался очень широкий круг научно-прикладных проблем. Нарком дает понять, что надобность в таком изучении остается и потому «отдаленность области настоящих работ Академии от задач экономического изучения России на деле меньше, чем это может показаться с первого взгляда».

Следовательно, академии не так уж трудно будет приспособиться к изменившимся условиям и приступить к решению задач, которые поставит перед ней Советская власть.

И в заключение нарком произнес знаменательные слова, которые академики, конечно, и хотели от него услышать:

«...В тяжелой обстановке наших дней, быть может, только высокому авторитету Академии наук с  е е  т р а д и ц и е й  ч и с т о й  н е з а в и с и м о й  н а у ч н о с т и  (разрядка моя. — Я.К.) удалось бы, преодолев все трудности, сгруппировать вокруг этого большого научного дела ученые силы страны».

Ответ Карпинского — документ исключительной важности, и без него не обходится ни одно исследование, охватывающее рассматриваемый период истории Академии наук; все же представляется, что трактовка его либо бывает неполна, либо выделяет не самые главные стороны, и, таким образом, выношенные и для Карпинского важные мысли оказываются в тени. Он перечисляет меры, принятые в прошлом академией по объединению научных сил и рассматривает формы, в которых она может сотрудничать с Советской властью, но это-то как раз и имеет лишь исторический интерес! Между тем исследователи останавливаются именно здесь.

Начнем, однако, сначала. Карпинский не поддался веяниям моды: обращение, с которым он адресовался к Луначарскому, вероятно, выглядело в глазах некоторых молодых сотрудников Наркомпроса непростительно старомодным.

«Милостивый государь Анатолий Васильевич!» — вывел он.

У академиков еще оставалось в ходу (и долго будет оставаться!) обращение «господин». Так начинается, например, записка КЕПСа (ответ на записку Шапиро), подписанная Ферсманом и Ольденбургом; копию ее Александр Петрович послал Луначарскому. «Господину президенту Академии наук...»

Карпинский говорит о «дифференциации науки» — на первый взгляд не совсем ясно. Понимать надо так: развитие науки идет через специализацию, членение, разделение; такова объективная тенденция. (Сам он, как знаем, чурался перегородок в науке — и в своем личном творчестве стремился к объединению отраслей наук, — но как  о р г а н и з а т о р  в науке он подчиняется объективному ходу развития.) Дифференциации этой у нас мешает «общий низкий уровень культуры». Это не требует объяснения: нужны школы, вузы, миллионы грамотных людей. «Направление русской жизни с громадным неисчислимым для себя вредом еще более помешало этой дифференциации внесением совершенно ложного понятия о специализации как антидемократической привилегированности...»