— Ну, что у тебя, выкладывай, — усмехнулся Колька, научившийся понимать своего двойника с полуслова. — Не клад ли отыскал? Тут ведь этакое не редкость. Старики сказывают, в наших краях Степан Тимофеевич Разин не один клад захоронил. Вот и на этом острове может статься...

— Не может быть! — подскочил Петька.

— Вот тебе и не может быть! Выкладывай «золотишко» — делить будем! — командовал Колька, играя плутовскими глазами.

— Петенька, подавай свою тайну, — замурлыкала Нюська Иночкина, — я страсть как обожаю всяческие секреты.

— Пещера! — объявил Петька. — Я нашел настоящую пещеру!...

— Что ж, утром обследуем. — Киту по душе горячность его друзей, их романтическая приподнятость, но... это у него уже где-то далеко позади. Жизнь после смерти отца возложила на его плечи тяжелую кладь забот. Он понимал настрой своих друзей, готов был поддерживать их во всех выдумках, но сам гореть их огнем он уже не мог. И Косте стало немного грустно. Но никто не заметил этого. А костер продолжал потрескивать, шаманить, настраивая молодежь на мечтательный лад.

— А что, на этом острове, наверное, немало происходило всяких сверхъестественных событий — произнесла Таня.

— Факт, — подтвердил Колька. — Послушайте, что мне об этом Атаманском острове мой дед рассказывал. — И Колька, как заправский, знающий себе цену рассказчик, сделал нарочитую паузу, а потом, когда раздались понукающие голоса заинтригованных слушателей, неторопливо повел свой рассказ.

— Атаманский или Колдовской остров с давних пор пользуется в народе не очень доброй славой. Не одна буйная головушка пыталась здесь отыскать разинские клады, да ничего из этого, кроме худа, не выходило. Пойдут на остров своими ногами, а с острова возвращаются на чужих руках. А то и вовсе пропадают. Был человек — и не стало человека. Будто в воздухе растворился или в камень-горюн обратился.

Колька ведет рассказ умело, где надо — паузу сделает, где требуется — тревожно вздохнет и глаза прикроет. Ведь вот вроде ничего страшного он еще не рассказал, а у слушателей уже мурашки по коже по-блошиному поскакивают, по-комариному покусывают. А может, это и впрямь комары-людоеды начинают разбойничать? Только ребята их не замечают, разве что веткой хлестнут по ногам или ладонью хлопнут по лицу... А Колька знай себе усмешливо да таинственно продолжает.

— Так вот, — рассказывает он, — было это давно, когда мой дед еще пешком под стол хаживал, а Китов дед — невесту привораживал. Жил да был в нашем селе в те времена песенник и плясун Аверкий Не-тронь-беда. Кроме песен да балалайки, у Аверкия ничегошеньки не было. Завалящую землянку и ту не сподобился завести. Да весельчак и без нее неплохо обходился. Придет в любой дом — ему рады: он и песню споет, и на балалайке удаль покажет. Тут хозяева лучший кусок ему отдадут да и чарку бражки поднести не забудут. Все рыбацкие сердца были открыты Аверкию настежь. Все... кроме одного. В единственный дом не мог проникнуть парень-весельчак, в дом богатея Ануфрия Чуралова. Все двери, все калитки чураловских хоромин всегда на запоре держались, а возле запоров — злые псы зубы скалят, словно предупреждают: «Хочешь живым остаться, обходи этот двор стороной!» Все селяне, почитай, так и делали. Все, кроме Аверкия. Не-тронь-беда не то что дня — часа провести не мог без того, чтобы под чураловскими окнами не прогуляться. Прижмет балалаечку-говорушечку к широкой груди, ударит по струнам и запоет:

Как вы уже, наверное, догадались сами, Наташа, которую выманивал своими колдовскими напевами Аверкий, была дочерью проклятого богатея. Выглянет Наташа в окошко из-за ситцевой занавески, обожжет Аверкия синими глазами и скроется. И не поймет парень: мил он или не мил своей зазнобушке. Если бы был немилым, не выглядывала бы, наверное. А если мил, то почему знака никакого не подаст?

— Отец не позволяет, — не выдержал Генка, — вот и не...

Но ему не дали высказать его догадку до конца, зашикали, затузили по спине кулаками: мол, сам не слушаешь, так нам не мешай. А рассказчик тем и воспользовался, сделал вид, что разобиделся, прикусил язык и помалкивает, уговоров дожидается. Хитер Колька — ничего не скажешь. Первыми не выдержали девчонки:

— Ну, Коленька, ну, Колесико, доскажи до конца, не томи душу!

А Колька кочевряжится: мол, пусть Генка досказывает. А откуда Генке знать и про Ануфрия и про Аверкия, если он до сих пор и имен-то таких не слыхивал. Кит и тот с открытым ртом Колькины россказни слушает, значит, и для него они внове.

— Хватит петли-то заячьи плести, — наконец не выдержал Костя, — раскручивай свою байку, пока самого не раскрутили да в Кисинку к сомам не отправили.

Это подействовало. Облизнулся Колька по-кошачьему острым малиновым язычком и — опять:

— Блеснет зорька ясная в окошке и моментально скроется. И тотчас же, как гром среди бела дня, Ануфриев рык звериный раскатится да псы зайдутся в неистовой злобе. А балалаечник свое:

И однажды, дело это было в канун большого старинного праздника, не то перед пасхой, не то перед Иваном Купалой — чего не знаю, того не знаю, распахнулось створчатое окошко, и упал к Аверкиевым ногам белый батистовый платочек, шитый шелками заморскими. Схватил его настойчивый певун, поцеловал трижды и лишь потом рассматривать стал. Думает: записка, может, какая-никакая припрятана. Ан нет. Ни словечка, ни полсловечка, лишь две чайки на белом поле как живые порхают. Тут он и сообразил: согласие на побег с ним Наташа дает! И так ему весело стало, что в пляс пустился. Не то что люди, псы прикусили языки от удивления, лаять позабыли. А хозяин их за это арапником! А Не-тронь-беда знай себе замысловатые коленца выбрасывает, припевки веселые сыплет:

А народ вокруг дивуется, за своего любимчика добрым русским сердцем радуется.

Пришла ночь. Ночь как ночь, ничем не примечательная, ничем от других ночей не отличительная И не лунная и не темная, и не тихая и не ветреная — так себе, серединка на половинку. Это для всех, а для Аверкия она удивительная и светом и шепотом от всех ночей отличительная. Козявка стрекотнула: «Ага, — думает он, — это к счастью». Филин ухнул, река плеснула: «Ага, — улыбается он, — это к радости».

Село давно уже уснуло... Колька рассказ ведет как бы в полусне, даже глаза у него полуприкрыты, будто сквозь прищур картины давние рассматривает Лицо побледнело, черты его заострились как-то. Жуть даже берет! Пошевелиться и то боязно. Лишь костер знай себе потрескивает, комаров дымом едучим отгоняет.

— Так вот, — продолжает Колька, — вышагивает Аверкий по ветловой роще, что напротив дома чураловского, собак боится всполошить, условленного часа ждет, колотушку сторожа слушает. А время, как болото стоячее, — пузырится, а движения никакого. Тогда парень стал о скором счастье думу думать, в бурю бумажный дом строить. Ведь недаром пословица говорит: «Загадывать — загадывай, да раньше времени вперед не заглядывай», а по-теперешнему: «Не говори гоп, пока не перепрыгнешь!» А Аверкий в мечтах на такую гору взобрался, что в вниз глядеть боязно: голова кружится. Тут земля на? полуночный порог одной ногой встала, сторож колотушкой полночь объявил. Аверкий подобрался весь, к заветным воротам бесшумными, кошачьими шагами заскользил. Ни один пес не учуял. Вот и ворота! Но что это? Кажется, они приоткрываются! Не сон ли это? Не притча ли какая обманная? Нет! Вот и платье белое, воздушное выпорхнуло в приоткрывшуюся щель, вот и коса русая литая ударилась о белое плечо...