И, подняв глаза, увидел в десятке шагов толстого полицая. Щерясь, тот держал мальчишек на прицеле винтовки.

— Откопал, значить, — сказал полицай. Сашке показалось, что угловатые готические буквы надписи — чёрные на белой повязке — у него на рукаве шевелятся, как пауки, мальчишка сморгнул. — Ну ить ладно. Счас обоих в обрат и прикопаю.

— Наши придут, — процедил Сашка, ощущая жуткую тоску и досаду от того, как нелепо всё обернулось. — И будет тебе, гнида, петля на осине. Вздёрнут тебя и будешь ногами дрыгать, прихвостень фашистский…

— Лайся, лай… — лицо полицая вдруг стало удивлённым, он издал непонятный звук, и из-под немецкой фуражки хлынула кровь. Не выпуская из рук винтовки, он повалился в траву.

Тяжело дыша — грудь ходила ходуном — за ним стоял мальчишка. Худощавый, с белым лицом и огромными глазами, одетый по-городскому: в кожаную курточку, брюки (правда потрёпанные) и ботинки. На голове мальчишки сидела кепка, из-под неё сползали струйки пота.

— Я… Стиханович… Женька… — одышливо выдавил он. — у меня отец и мама… он их выдал немцам… их пове… — на шее мальчишки запрыгал кадык. — Повесили, а меня… спрятали… я… мы тут прятались, в деревне…

В правой руке Женька держал окровавленный плотницкий топор. С лезвия падали увесистые чёрные капли. Потом Женька посмотрел на него, уронил, согнулся и сказал:

— Уакк…

Сашка закрыл глаза.

Когда я очнулся, было прохладно — с одного бока, а с другого здорово пекло от костра, возле которого я лежал, глядя в небо. Небо было черное с дырочками звёзд, которые перемигивались — или, может, подмигивали? По другую сторону огня переговаривались два человека.

— Пить, — попросил я первое и самое искреннее, что пришло в голову.

— Очнулся! — и возле меня оказался Сашка. Он, улыбаясь во весь рот, встал на колени и поправил какой-то мешок, которым я был укрыт. Скуластое сашкино лицо было счастливым; за его плечом появился ещё какой-то пацан нашего возраста, худощавый и серьёзный. Он тоже улыбался, хотя и сдержанно. — Пить хочешь, Борька, да? Я сейчас…

— Я принесу, — сказал пацан и канул в темноту. Я со стоном сел и охнул — ногу пробила тупая боль.

— У тебя пуля внутри, в ноге, — сказал Сашка, помогая мне сесть удобней. Мы были на какой-то проплешине в овраге, заросшем кустарником. За моей спиной нависал глинистый козырёк, под которым угадывалась небольшая пещерка. — Тебя похоронили заживо.

— Эйно… — я сморщился. — Эйно меня закрыл собой. А как я вылез?

— Ну… вылез, — почему-то смутился Сашка и сев, взялся за большие пальцы ног. — Вылез, и всё. Чего тут.

— Ты меня вытащил? — тихо спросил я, вглядевшись в его раскрашенное бегучими бликами огня лицо. Сашка отвернулся и молча пожал плечами. — Ты, — уже уверенно повторил я. — Сань, я…

— Да херня всё, — матерно-грубо сказал он. — Нас вон Женька спас обоих, полицая топором завалил, который Сергея Викентьевича расстрелял. Он нас опять почти поймал…

— Завалил? — я ощутил злую радость. — Жаль…

— Жаль? — Сашка свёл брови.

— Жаль, что не я его…

Вернувшийся Женька принёс в кепке холодной воды, и я жадно напился, в этот момент ощутив, что меня колотит, как при высокой температуре. Женька сказал тихо:

— У тебя жар сильный… Я знаю, у меня мама фельдшер… была.

— Они из Пскова, — пояснил Сашка. — Отец врач, мама фельдшер… Не хотели на фрицев пахать, сюда убежали, а их тут выследили и за саботаж… — Сашка не договорил, а я увидел, что глаза Женьки наполнились слезами. Но он мотнул головой и сказал деловито:

— Я хотел к партизанам, отец и мама знали, где они…. Только решил не уходить, пока этого гада не… достану.

— Партизаны тут точно есть, — сказал Сашка. — Стопроцентно есть, надо только искать. Сергей Викентьевич с ними хотел соединяться… — он вздохнул тяжело.

Они заговорили о партизанах. А меня колотило всё сильнее. Сколько же у меня? С такой температурой только под одеялом в постели, а не в майском лесу на подстилке из лапника под какой-то дерюгой. Я с испугом подумал, что не только искать кого-то — я просто идти не смогу, тем более с раненой ногой. Я хотел об этом сказать, но испугался, что меня сочтут слабаком… а потом начал опять куда-то проваливаться. К счастью, это была не расстрельная яма, а просто сон…

…Но спал я плохо. Мне было жарко, душно, мучили кошмары, болела нога. Каратели вламывались в нашу квартиру, хватали родителей и сестрёнку, я кричал, и кто-то убирал кошмары влажной прохладной тряпкой, как стирают мел с доски. «Мам?» — жалобно спрашивал я, на миг просыпаясь, засыпал снова и через какое-то время всё повторялось.

Под утро я проснулся разбитый, невыспавшийся. Не хотелось есть, а ведь я не ел чёрт-те-сколько… Зато пить хотелось мучительно. Жара почти не было, но я понимал — это временно, он вернётся. Бедро распухло и стучало болью в кость. Костёр горел, придавленный туманом. Около него сидели ребята. Сашка какой-то деревяшкой ловко что-то делал — я не сразу понял, что он плетёт лапти. Он сидел голый до пояса и непохоже было, что мучается от холода — а своей гимнастёркой добавочно укутал меня. Так же поступил и Женька со своей курткой, и я понял — с облегчением, от которого хотелось расплакаться — что они меня не бросят.

— Плохо, — говорил Женька. — У него жар даже сильнее, чем я думал. Это от раны и вообще… И ещё хуже — если пулю не извлечь и не почистить рану, то будет заражение крови. Ему туда и земля попала, и материю загнало пулей…

— А ты можешь? — спросил Сашка. Женька заколебался:

— Ннну-у… В теории. Она в мякоти, сосудов там нет… Но он же от боли с ума сойдёт…

— А так он помрёт… С жаром я что-нибудь сделаю. Ты только пулю достань и это. Рану почисть. Ты знаешь, какой он парень? Во, — и Сашка показал большой палец. — Смелый. Ловкий. А как с ним говорить интересно, он столько знает… Он тоже городской, вроде тебя, только из Новгорода… Что ж ему, из-за такой ерунды помирать?

— Ну тогда давай прямо сейчас, — Женька передёрнул плечами, — чего ждать.

Они посмотрели в мою сторону. Сашка перестал работать своей кривулькой и неумело улыбнулся:

— Не спишь? Слышал?

— Слышал, — я привстал на локтях. — Резать будете?

— Надо, Борька, — вздохнул он.

Я стиснул зубы и постарался ответить как можно твёрже:

— Давайте…

…Если честно, особо страшно мне не было. Я устал и ослабел, поэтому смотрел на происходящее почти равнодушно, подставил руки, которые связали над головой и прикрутили к дереву. Ноги тоже пришлось привязать, используя барахло — Сашка пошёл искать какие-то травки и прочее. Место раны опухло и посинело, но Женька удовлетворённо хмыкнул:

— Заражения ещё нет. Полосок не видно.

Он калил над огнём лезвие своего перочинного ножа. Я отвернулся и хрипло, но нарочито-бодро сказал:

— Больше мне ничего не отрежь. А то там рядом, я ещё ни разу этим всерьёз не пользовался. Обидно будет.

— Не отрежу, — обнадёжил он. — Ну всё, Борь. Ты потерпи, — он сунул мне в зубы палку. — Кусай и терпи. И ещё… если вдруг она глубже… там артерии… в общем, я же не врач, даже не фельдшер, я только видел кое-что, ну и читал… А, ладно, всё будет хорошо!

«Не знаю,» — успел подумать я — и меня выгнуло дугой. Я почувствовал во рту вкус крови и начал грызть сырую, пахнущую грибами, как таземля, палку. Обрушилась гулкая тишина, звуки умерли, только колотилось в ушах: «Умп, умп, умп, умп…» Я повернул голову и увидел, что по рукам Женьки течёт моя кровь, а сам он что-то делает — губа прикушена, лицо мокрое, на лбу — тёмная от пота прядь. Боль была такой, что после первой вспышки стёрла сама себя, и верхушки деревьев плавно и противно закружились, опрокинулись влево, перевернулись и утонули во мраке, полившемся между одетых яркой майской зеленью веток…

…Я пришёл в себя от невероятного жара, буквально пронизывавшего меня, как окорок в микроволновке. Нога болела остро и режуще. Я лежал, закутанный всем, чем только можно, в пещерке, где даже стены источали горячее дыхание, на толстой подстилке всё из того же лапника. Сашка, отдуваясь и смахивая локтем со лба пот, протягивал мне всё ту же кепку Женьки.