— Не верят, — покачал головой Димка и его лицо закаменело. — То есть… может, кто-то думает, что верит. А самые страшные не верят. Борька, я сам видел, как они людей в жертву приносили. Не просто убивали, а в жертву приносили. Один стоял на крыше и бросал вниз детей… маленьких… а их внизу ловили на штыки и подкидывали, а потом выложили из тел такой знак, как у эсэсовцев…

«Зиг-руна, — холодея, подумал я. — Руна победы… древний обычай, его уже даже викинги не практиковали…»Я и раньше читал, что эсэсовцы были язычники, но чтоб вот так…

— И отца Панфила… — Димка сглотнул. — Они его вниз головой на дверях церкви распяли. И что-то такое пели…

Я снова отошёл в сторону. И потихоньку перекрестился… а потом вздрогнул, поймав на себе взгляд.

Это был отец Николай. Он уже перестал спорить, улыбнулся мне и подошёл. Просто зашагал рядом. «Может, рассказать ему всё? — вдруг подумал я. — Всё-всё… Но зачем? Чем он поможет? И не поверит он. Да и кто бы тут поверил…» И я вместо рассказа тихо попросил его:

— Отец Николай… не сердитесь на них. Они просто не понимают…

— Я и не думаю сердиться, — он продолжал улыбаться. — И Господь не сердится на них. Как Он может сердиться на тех, кто юные годы свои кладёт на алтарь Отечества? Кто заступил дорогу бесовским полчищам? А что они говорят… — священник как-то легко рассмеялся. — Если скажет человек, что делает дело именем Божиим и сделает зло — Сатане отойдут его дела. А кто скажет, что Бога не нужно ему и сотворит добро — Господь примет сделанное и возрадуется…

И отец Николай перекрестил меня.

Мальчишку звали Ким, Кимка. Сокращённо от «Коммунистический Интернационал Молодёжи». Глупость, но получилось красиво. Ему было где-то лет тринадцать, но держался он совершенно как взрослый — спокойно сидел на пне, покуривал самокрутку и объяснял, водя карандашом по листку блокнота Сашки:

— Вот тут посты. По обе стороны полотна. И у обоих концов моста — тоже. Каждый раз, как состав пропустить, сапёры ходят в обе стороны. Смотрят внимательно, прямо землю роют, серьёзно, если что подозрительным покажется. График выдерживают во, — он показал большой палец. — Минута в минуту. Шестого пойдёт особый эшелон. Я в пристанционке полы мыл, Райзбах — это начальник охраны — ужрался и какому-то полицаю — не нашему, а тоже фрицу — говорил. И что его к награде представили за то, что диверсий на его участке не бывает, и про этот эшелон. Они не знают, что я немецкий хорошо понимаю. Я до войны его любил, хоть только год учили, но я сам занимался… В пять сорок через мост пойдёт.

— С чем эшелон? — уточнил Сашка. Ким пожал плечами:

— Не знаю. Но думаю — или танки, или горючка, или отборная пехота. А то и всё вместе. Я как про это узнал — сразу в почтовый ящик определился и вас ждать стал.

— Они точно не знают про твой немецкий?

— Точно, — кивнул Ким. — Они сперва проверяли по-разному. Но я же готов был…

— Хорошо, — Сашка встал с пня и вдруг нагнулся: — Э, а это что?

— Это… — Ким смутился и плотнее запахнул рубашку. — Ну это…

— Да ты что, дурак, что ли? — Сашка выловил из-за ворота ярко полыхнувший галстук. Юлька ахнула. — Да тебя ж на нём и повесят!

— Ну и что?! — вдруг вспыхнул мальчишка. — Меня перед самой войной приняли! Отец и старший брат на фронте… а мама тут умерла… я у этих гадов полы мою, так что ж теперь — ещё и от себя прятаться?! Не дождутся!!!

— Кимка, — Сашка, как взрослый, взял его за локти. — Кимка, дурачок… Ты же ценный человек. Может, самый ценный наш агент. А если сгоришь из-за этого? Как герой сгоришь, я понимаю. А сколько дел не сделаешь? Смотри, у меня номер на руке. Мои тоже все погибли. Вон Борька стоит. Его тоже заклеймили. Нас в поезде возили, чтобы партизаны его не взорвали. Так мы ж на охрану с голыми руками не бросались. Ждали. И дождались — бежали.

Мальчишка сопел. Потом нехотя сказал:

— Ладно… я сниму… А вы мост с эшелоном взорвёте?

— Взорвём, — процедил Сашка. — Я не я буду. Взорвём…

…- Мда, — Хокканен почесал нос. — Это было бы дело. Даже не в эшелоне смысл. Мост… Капитальный, раньше, чем через неделю, они его не восстановят, а значит — на других ветках перегруз и пробки. Только ведь пробовали.

— Мы пробовали? — спросил Сашка.

— Не мы, какая разница? — капитан вздохнул и нехотя добавил: — Последний раз спецгруппа пробовала, из Ленинграда. По реке ночью подобрались. А там сети и мины… А по суше к нему и вовсе не подойдёшь. Нет, мост надо оставить. Эшелон попробуем взорвать на следующем перегоне, уже хорошо…

Мы сидели в командирской землянке — командир отряда, начальник штаба, командиры взводов, командир отделения разведки. Пили чай — настоящий, с сахаром вприкуску — и мозговали. Я тоже был тут — под копирку перепечатывал в сороковой раз сводку Совинформбюро. Сначала меня это развлекало — печатать на машинке было нетрудно после компьютера, но чудно. А теперь болели пальцы и хотелось спать, но мне надо было набить ещё пять закладок. Сводки врали, судя по ним, мы уже перемололи всю немецкую армию и сражались с ополченцами и наёмниками. Утешало, что немцы в своей пропаганде врали тоже, а люди охотней поверят тому, что им даёт надежду.

— Вот тут взорвём, — Хокканен что-то показывал на карте. — Тут подъём, ход они замедлят, но зато по обе стороны склон, закувыркаются…

— До войны дорожники с этого склона мальчишек на дрезине катали, — сказал кто-то из комвзводов.

Я перестал печатать. Посмотрел на свои руки. Шевельнул пальцами. И медленно спросил:

— Товарищ командир отряда… разрешите обратиться?

— Закончил? Это — молодец, хорошо, — Мефодий Алексеевич улыбнулся. — Садись чайку попей, да спать иди…

— Нет, я не закончил… — я замотал головой. — Я знаю, как взорвать мост с эшелоном. Честное слово — знаю!!!

Штурмбанфюрер Клаус Шпарнберг, не отрываясь, смотрел на плывущее по воде пламя. На станции истошно орали раненые. Остаток моста ещё подрагивал… или это казалось в поднимающемся от пожара горячем воздухе.

Эшелон с высокооктановым бензином для самолётов, восемью танками Т-IV, маршевой ротой танковых экипажей был уничтожен полностью. Если кто-то и выжил, то — единицы, а техника не уцелела вообще. Но хуже всего, что мост — артерия, одна из важнейших артерий тыла группы армий «Север»! — превратился в ничто. В пожар.

Шпарнбергу показалось, что остаток моста — это язык. И этот язык мелкой дрожью дразнит его, Клауса. Он передёрнул плечами.

Мимо пронесли носилки. Штурмбанфюрер узнал майора Райзбаха, начальника охраны моста, с которым они месяц назад обмывали награду майора за отражение нападения диверсантов. Только через несколько секунд Шпарнберг понял, что голова майора не на плечах, а поставлена на грудь. Оторвало… Ну ничего, всё равно её оторвали бы, с мрачным юмором подумал эсэсовец. Хотя… если подумать… майор не так уж и виноват. Никто не мог предвидеть того, что случилось — этой типично русской изощрённой хитрости.

Охрана даже не поняла, что происходит, когда мимо неё на бешеной скорости промчалась чем-то гружёная дрезина, спущенная с подъёма в двух километрах от моста. Да если бы даже охрана знала, чем загружена дрезина, сделать ничего не успели бы. Кто-то произвёл расчёты с профессорской точностью — скорость, время прохода состава (оно было известно русским!!!), место встречи… На дрезине было не менее полутонны тротила. Она врезалась в тендер перед паровозом как раз посередине моста — и сработал ударный взрыватель. В наступившем за этим хаосе — иначе происходившее на станции и назвать было трудно — никто и не подумал, конечно, искать партизан, совершивших акцию…

— Клаус! Клаус!

Штурмбанфюрер обернулся. Лотта спешила к нему — лицо перемазано гарью, она локтем отпихивала ЭмПи и что-то держала в руке. Подбежав, женщина протянула это — и это оказалась бумажка, измятая, грязная, но с хорошо читаемым текстом.