Я повернулся на бок, уперся ногой в корень, а спиной — в другой, чтобы было удобнее стрелять. Откинутый приклад вдвинул в бедро.

Первый транспортёр въехал под гранату. Я скосил глаза — второй тоже вползал на цель.

— Давай! — крикнул я, уже не заботясь о секретности. И начал стрелять в вездеход.

Люди умеют жалеть. Люди должны уметь жалеть. Даже на войне. И если они не умеют этого делать — и гордятся этим — пусть не жалуются, что их не жалеют тоже.

Восемьсот граммов тротила с галькой, плюс «лимонка» — это не шутки. По-моему, из бронетранспортёров никто так и не появился. Вот что бывает, когда не прикрываются сверху… Что-то ещё взрывалось и грохало, но в нашу сторону уже выскочили двое — молодой парень в расстёгнутой куртке, с пистолет-пулемётом — и длинный офицер с пистолетом, без фуражки. Молодой наткнулся на меня, когда я, встав на колено, менял магазин; я тут же бросил ЭмПи и, всадив финку парню в солнечное, спросил, глядя в умоляющие глаза:

— Круто, правда?

— Борь-ка-а!..

Я обернулся. Офицер, сбивший Женьку ударом ноги, обернулся и выстрелил в меня — я нырнул вбок на миг раньше. Но успел — как будто молния вспыхнула! — узнать того самого эсэсовца, который допрашивал меня в самом начале вместе с той красивой сукой. Будущего владельца имения…

ТАК ВОТ КТО КИМКУ! ВОТ КТО ОТЦА НИКОЛАЯ!!!

Я взревел и, перекатившись через плечо, выстрелил в него из пистолета. Следующее, что я увидел — граната на длинной ручке, из которой шёл дымок. Граната лежала прямо у меня перед лицом…

…Юлька что-то говорила, но я не слышал. У меня в голове бесконечно и мучительно грохотал взрыв, и это было так больно, что я замычал и зажал руками виски. Голова не держалась и падала, Юлька придержала её ладонями. Неподалёку дымилась небольшая воронка.

— Где офицер? — спросил я и не услышал себя. И Юлька, кажется, не услышала, потому что помотала головой (у меня внутри всё перевернулось от этого её движения) и начала помогать мне подняться. У меня подламывались ноги и ухало под сердцем; при каждом уханье мозги падали в горло и я икал. Кажется, я успел перекатиться за корень сосны, но граната меня всё равно контузила. И, судя по всему, здорово. Я попытался повторить вопрос, но у меня получилось какое-то тяжёлое мычание — у Юльки даже лицо от жалости исказилось. «Господи Боже, а вдруг это навсегда?!» — с ужасом подумал я, плетясь к дороге на плечах Юльки и Женьки.

Убитых у нас не было. Гришке пуля сорвала волосы и кожу над правым ухом, Димке пробило навылет правое плечо. Около горящих машин лежали трупы легионеров — немцы ехали только на мотоциклах и в вездеходе. Они, впрочем, тоже были убиты, ушёл только тот офицер — а он-то, судя по всему, и был «шишкой». Около вездехода валялся труп женщины — серая юбка задралась, открыв красивые длинные ноги в узких сапогах на ажурном чулке, из правой руки выпала рукоятка ЭмПи. Густые волосы склеили кровь и мозг — кто-то попал ей почти в упор над левым глазом, разворотив голову — но я всё-таки узнал лицо. Подошёдший Сашка, улыбаясь, указал на труп, что-то сказал — я осторожно кивнул, хотя ничего и не услышал.

Что он говорит — было ясно.

«Вот тебе и имение с рабами, сука,» — подумал я. Мне хотелось сказать это вслух, но язык не ворочался. Но когда Макс и Олег Кирычев, дождавшись, пока девчонки отойдут за вездеходы, встали по сторонам убитой и начали мочиться на неё, пересмеиваясь и что-то говоря, я всё-таки отвернулся.

Мне и так было физически тошно. До такой степени, что я не сопротивлялся, когда меня уложили на собранные быстренько носилки.

Как назло, слышать я начал именно в тот момент, когда Мефодий Алексеевич подготовил для нас особо изощрённый загиб. В ушах щёлкнуло, страшная боль расколола голову, я схватился за виски и…

— … вашу!!! Вы бойцы или это — банда?!А если бы вас это — побили на х…р, это как тогда?!А кто приказ это — отдавал?! Вы это — разведка! Раз-вед-ка, б…дь, это глаза и это — уши, а не кол — это — в жопе!

— Ойрадигосподабогамефодийалексеевичрадихристапомолчите… — прохрипел я и, сжимая голову, сел на пол: — Уууу… ууу…уй, б…я… ууйй, как ббоооо… нннааа… уйуйуй… — я застучал в пол землянки каблуком ботинка, Юлька и Сашка присели рядом, Юлька прижала мою голову к груди, а Сашка зачем-то перехватил руки и начал их тереть. Дальше я плохо помню, потому что в себя пришёл, когда кто-то сказал у входа в нашу землянку:

— Арестованные, на хозработы.

Это немного смешно, но наше командование, разозлившись, посадило всё отделение под арест! На десять суток. Работ по лагерю хватало, и над нами покатывались, потому что обычно мы от них были избавлены, зато теперь отдувались по полной. Правда, это не касалось Димки — он был всё-таки раненый — и меня.

Мне было плохо. Куда хуже, чем в те дни, когда мне продырявили бедро. Голова болела так, что я не мог выдержать и стонал — совершенно непроизвольно. Особенно сильной боль становилась под утро. Один раз я во время такого приступа обделался по полной, а мочился в штаны раза три или четыре. Мне не было ни стыдно, ни неудобно — только больно, и в конце концов я перестал различать день и ночь, а делил время так: ОЧЕНЬ больно — можно терпеть. Говорить было больно. Глотать больно. Двигаться нестерпимо больно. Я глючил и, кажется, бредил своим прошлым — хорошо, что это именно как бред и воспринималось. Мефодий Алексеевич и даже Хокканен приходили несколько раз — командир даже сидел подолгу возле нар и вроде бы говорил, чтобы я не умирал.

Наверное, я в самом деле плохо выглядел. Лучше мне становилось, когда Юлька устраивалась рядом полулёжа, клала ладонь на лоб и начинала что-то напевать. Я почти видел, как боль — мне она представлялась бесформенным чудищем, усевшимся на голову и запустившим в мозг комариный хоботок, я даже несколько раз просил со слезами: «Прогоните его, пожалуйста, прогоните!» — прыжком убиралась в тёмный угол…

Я выбрался из этого состояния каким-то прыжком, сразу. Просто открыл глаза и понял, что голова не болит. Я был весь мокрый от пота, дико хотел пить. В землянке темно, сонно дышали ребята, а Юлька, держа ладонь у меня на лбу, тихонько напевала:

— Юль, дай попить, — попросил я.

Попить мне принёс Сашка, потому что Юлька плакала. Вообще все перебудились, поднялся шум, ребята смеялись, зажгли свет, в землянке у нас перебывало пол-отряда (вторую половину не пустил явившийся в середине этого бардака Мефодий Алексеевич) и, когда всё угомонилось, а Юлька ушла в загородку за брезентовой занавеской, где они обитали с Зинкой, Сашка, улёгшийся рядом, тихо сказал:

— Она все пять дней от тебя не отходила, представляешь?

Он умолчал о том, что и сам редко отлучался, только по служебным и физиологическим надобностям. Это я узнал потом, от других ребят.

А Хокканен, пришедший утром, оставил на столе для оружия полный котелок сотов с мёдом…

…Контузия не оставила после себя никаких последствий, чего я больше всего боялся. Но ещё несколько дней Мефодий Алексеевич настрого запретил мне заниматься даже просто боевой подготовкой («И думать это — не смей!!!»). Если честно, я был даже немного рад. События последнего дня перед контузией были такими страшными, что даже вспоминались с трудом. И в то же время они каким-то образом окончательно отчеркнули меня от моего прошлого в ХХI веке. Смешно, но мне в самом деле начало казаться, что мои родители пропали в новгородской оккупации, я убежал из города к партизанам, а всё остальное — то ли сон, то ли фантазии… Умом я, конечно, понимал, что это не так, но мне стало легче жить. И на том спасибо.