— О, — сказал один и засмеялся, — партизан, Хайнрих! — и толкнул своего приятеля. Тот расстегнул кобуру, я снова крикнул, замахав руками:

— Нихт, нихт! Гросс… [38] сведения… битте, нихт шиссен… информация!

— Комм, кляйн аффель! [39]— крикнул, отпуская кобуру, Хайнрих. Я был совсем рядом и начал карабкаться на танк.

Хайнриха я ударил «игриной лапой» [40] в кадык. Первого — «вилкой» в глаза, ощутив, как лопнули его глазные яблоки. Истошный крик… Я выхватил из открытой кобуры «парабеллум» и, ломая зубы, вогнал ствол в открытый рот, нажал спуск — тело с разнесённым затылком рухнуло с брони. Хайнрих смог наконец вздохнуть, но это оказался его последний вздох — я выстрелил ему в лицо из-под локтя, наотмашь.

Что делать с танком, я не знал, поэтому просто раскурочил всё, что смог, а под сиденье сунул гранату на взводе — из найденных тут же. Ещё я взял сухой паёк — шоколад, консервы, галеты и плоскую фляжку с ромом. Там было граммов триста, я выпил их залпом, уйдя подальше в лес, но впечатление было такое, что я пью воду, и я заел ром, по-настоящему наевшись впервые за два месяца, потому что паёк был большим, а я был один.

Потом я долго плакал, лёжа между корней сосны, свернувшись калачиком и прижав к себе ЭмПи. Но слёзы жгли — по-настоящему жгли, не вымывая боли, как это бывает у детей и у подростков. Я просто устал плакать — и уснул…

…Заполдень меня разбудил разговор — говорили по-русски, но это ещё ни о чём не говорило. Я осторожно приподнял голову.

В каких-то пяти шагах от меня сидели на выворотне та женщина с девочкой — у неё по-прежнему был карабин — и мужик с перевязанной головой и немецкой винтовкой.

— Есть хотите? — спросил я.

Тётя Лена, Иринка, Демьян Анисимович и я шли через лес по ночам двое суток. Мы не сговаривались, куда идти — просто пошли, каким-то чутьём. Лично я не знал, куда мог уйти мой отряд, если он уцелел. Они тоже не знали, где могут быть наши — радовало уже то, что не собираются сдаваться немцам. Если бы кто-то об этом заикнулся, я бы его убил, как убил Сашка того мужика в деревне, который хотел, чтобы мы ушли из Вяхирей и больше не приходили. Наверно, что-то такое они ощущали, потому что я без слов и негласно был признан командиром. Командир на настоящей войне — это тот, кто может насиловать свои желания и волю других, кто может первым подняться на пулемёт и знать, что люди идут следом. Наверное, и во мне что-то такое было…

На третью ночь мне приснилась Юлька. Я был привязан к какой-то раме, а её прямо передо мной насиловали несколько чудовищных существ в немецких мундирах. Со мной тоже что-то делали, то ли жгли огнём, то ли вообще снимали кожу, но я видел только Юльку и проснулся, давя в себе судорожный крик.

Ночь была рокочущая дальней грозой, душная, угрюмая и напряжённая. Мы ночевали в наспех выстроенном шалаше. Когда я вылез из него, то небо было чистым, звёзды горели неподвижно, а на юге за деревьями на небе полыхало зарево — горел деревня. Я стоял возле шалаша и думал, что мне делать, если все наши погибли. У меня не было сомнений в том, что надо продолжать борьбу и, если понадобится, я готов был стать командиром нового партизанского отряда… но я просто не знал, как за это взяться. Тогда я начал молиться — про себя, Он же всё равно слышит — чтобы наши уцелели и чтобы я нашёл их.

Не знаю, сколько я так стоял. Гроза прокатилась стороной, пахнуло между стволами ветерком, и я вернулся в шалаш и сел около входа, думая, что уже не усну снова… но уснул, и мои спутники меня будить не стали.

— Чего не разбудили? — сердито спросил я первым делом. Демьян Анисимович тихо сказал:

— Не сердись, Бориска… Ты ж себя не видишь, а ты чёрный весь. Так хоть поспал…

— Ладно, — буркнул я и поморщился. Наверное, я и правда фигово выгляжу… Мне было как-то не до этого, да и всё равно, если честно…

…В этот день около полудня мы вышли на лесистый холм, где лежали переломанные деревья, срезанные и размолотые кусты — а в конце этой полосы, у подножья холма — разбившийся самолёт. Я оставил своих в кустах наверху, а сам пошёл ближе.

Это оказался немецкий биплан. Я впервые видел его так близко, и он оказался немаленьким, даже если учесть, что нос биплана был смят в гармошку и почернел — наверное, там горел мотор, а крылья переломились и лежали кусками вокруг. В передней кабине торчало зажатое тело лётчика — он был мёртв. Вторая кабина пустовала. Осмотрев обломки внимательней, я нашёл следы пулевых попаданий, и много — биплан сбили массированным огнём из стрелкового оружия…

Нам опять повезло с сухим пайком — я достал из машины несколько коробок, а ещё натряс патрон, они подходили к винтовке Демьяна Анисимовича. Меня поражало, как ведёт себя Иринка — девчонке пять лет, а она ни сном ни духом ни на что не жалуется и даже не хнычет, и идёт сама, пока может… Закалка, только… храни Господь от неё, от такой закалки.

Пожевав, я попытался выяснить, куда мы, собственно, забрались, но так ни до чего не достукался — мои спутники мест не узнавали, и я решил, что рискну заглянуть в ближайший по пути населенный пункт. Не могло же кольцо облавы быть таким огромным, мы его наверняка покинули. Дело было за малым — до этого населённого пункта добраться. Сидя на месте, сделать это было трудно, и я подал пример (как всегда), встав первым…

…Около пяти вечера мы столкнулись с людьми нос к носу. Практически так — я раздвинул кусты, и на меня удивлённо воззрились сразу несколько человек. На небольшой поляне собралось не меньше полусотни, белели свежие повязки, тут и там торчало оружие; большинство людей спали тяжёлым усталым сном, что меня извиняло за то, что я не услышал эту стоянку раньше. Не надо было долго соображать, что это наши. А через какие-то секунды я увидел, что ко мне идёт, наступая на людей и вызывая сонную брань, Сашка, и голова у него перевязана… но его обогнал наш командир — появился откуда-то сбоку, прижал меня к себе так, что едва не задушил, потом отстранил и сказал:

— Ну вот, живой, Бориска? — и крикнул неожиданно сильным голосом: — Юленька, Бориска пришёл, живой наш Бориска!

— Борь-ка-а-а-а-а!!! — услышал я крик, сел около кустов и закрыл глаза…

…То, что устроили нам немцы, иначе как разгромом назвать было нельзя. Из четырёх отрядов уцелели наш и «Взрыв», но сохранили хорошо если по половине численности, вынуждены были бросить запасённое на базах продовольствие и снаряжение и спасаться бегством, прорываясь с боями. Самолёт сбили наши, в том числе — Димка, собственно, он первый открыл огонь по биплану… вот только поздравить его с этим я не смог. И как знать — не для этого ли сберёг его Господь в детстве, когда Димка тонул?…

Наш пулемётчик пропал без вести. В смысле — никто не видел, как он погиб, потому что он остался прикрывать группу из пяти легкораненых, тащивших двоих тяжёлых, одним из которых был раненый в бок и в грудь Илмари Ахтович… ну а в таком случае слова «пропал без вести» могут служить лишь горьким утешением. Не стало и Олега Кирычева — под ногами у него во время боя на прорыв разорвалась мина. Сашка, Макс Самохин и Олег Панаев были ранены, к счастью, все трое — легко. И нашему отделению ещё повезло.

Я помолился за Димку. Это было немного нечестно, и я помолился за всех остальных, без различия. Юлька, всхлипывая, отдала мне мою куртку и галстук.

— Вот… я взяла, подумала, если возьму, то ты обязательно вернёшься… — призналась она.

— Ай-ай, суеверия, товарищ пионерка, — сказал я.

Мы шли по лесным тропинкам, переходившим в грунтовки и обратно, а временами — вообще исчезавшим. Шестьдесят три человека — все, кто уцелел от нашего отряда и прибился к нему. Восемь человек были тяжело ранены. Радио-станцию вытащили. Мефодий Алексеевич не распространялся насчёт того, куда собирается идти теперь, но, судя по приметам, мы двигались на северо-запад. Это меня не очень волновало, если честно — для меня главным было то, что я со своими.