Нынче все, почитай, воруют — и верхние, и нижние, верстанные в приказ и неверстанные, которые доброхотными приношениями при нем живут. Не стало на Русии скреп и запретов, вот и затмилась она. А во тьме рука сама в чужой карман лезет, не спросясь. Даже те, кого царь недавно обласкивал, не опора ему. На него глядят, а думают мимо. У каждого свой интерес — как успеть побольше нахапать, а о завтрашнем дне и заботы нет. Самые умные и расторопные среди них — Власьев, Сутупов, Сарыч Шестаков с Ямского приказа и еще несколько таких, да не отчизники они, не на Русию смотрят.

В прежние поры Нечаю легко дьячилось. Спал и видел, как и какое дело повернуть надо, чтобы не только государевой казне выгода была, но и сибирской украине. Когда плохо ноге, плохо и голове. Всему своя мера. Что толку в выгоде, если она без пользы для тех, кто ее делает?

За день Нечай успевал не только за себя отсидеть, но и за Власьева, и за судей Казанского приказа, которые больше значатся на управном месте, чем бывают на нем. Одному за всех сподручней, чем одному при всех. Задор в нем так и кипел. Надобное слово само находилось, надобное дело будто само делалось.

И вот сегодня это забытое почти чувство легкости и задора вдруг вновь всколыхнуло Нечая. А всего-то и случилось, что известие о Тояне получил. Оно отодвинуло все прочие заботы и мысли — даже о доказном языке Лучке Копытине и посланном противу него Баженке Констянтинове. Не стоит думать о том, чего не переменишь, надо успевать то, чего не отложишь.

Вот и окунулся Нечай в неотложные дела. Подьячего Алешку Шапилова, самого хваткого и молодого среди своих подручников, отправил вместе с соцким готовить проезды, по которым въедет тобольский обоз с соболиной казной, склады, где та казна ляжет, постоялые избы для казаков и подводчиков на Обозном дворе, левое нижнее крыло Казанского дворца — для Тояна и его людей. Андрюшку Иванова, второго по старшинству подьячего, усадил с помытчиками и писчей братией за текущие дела. Каждый отвечает за свой город, за свое воеводство. У каждого своя послуга. Одним надобно разобраться с денежными сметами и пометами, другим с челобитными людей всякого рода и звания, третьим с отписками воевод, четвертым с проезжими грамотами и послужными списками. Да не наобум разобраться, а строго по бумагам — с извлечениями из верстальных и разборных, окладных, раздаточных, торговых, дозорных и прочих книг.

Сам Нечай уединился наверху. Велел принести отписки из Тобольского города за 7108 год. Выискал среди них те листы, на которых служилый человек Василей Тырков доносил о посольской разведке, с которою он на реку Тому к Тояну Эрмашетову ездил, чертежи самой Томы и вливающейся в нее Ушай-речки, меж которыми самое угожее для крепости место. Четыре года минуло с тех пор, как держал Нечай эти листы, а будто вчера. Память у него крепкая. По ней можно читать, как по писанному.

«А ну-ка, ну-ка… — закрыл глаза Нечай, — Враз и проверю».

Отодвинув в сторону чертежи, он положил руку на татарские счеты, сосредотачиваясь, стал перебирать пальцами костяные шарики на железных спицах, как обычно перебирают четки. Это успокаивало, помогало перенестись в прошлое. Губы Нечая зашептали, сперва спотыкаясь, а потом все смелей и смелей:

«Оной Томской землицы имеется ныне природных людей три ста с десятком мужиков, ростом средние, волосы мягкие, лицом смугловаты, но не очень. А платье носят летом однорядки из цветного сукна, зимой шубы из овчин с хорошей кожаной опояскою, да левую полу заметывают направо…»

Нечай отомкнул глаза, сверился по писаному. Ну слово в слово! Кабы не левая пола, которая заметывается направо, может и не попал бы в строку, а с нею — без промашки.

Дальше Тырков описывал жилища эуштинских татар, их занятия и обычаи, веру, смешавшую духов с Аллахом, людей из немирных землиц, которые чинят эуште многие порухи.

Молодец Тырков, не пожалел ни времени, ни стараний — все толком, не торопясь обсказал, ничего не упустил. А закончил отписку так:

«…И сказал на моем отъезде Тоян, де будет к Москве с поклоном, а скоро или нет, того не знает. Наспех ему ходить не за обычай…»

Вот оно — главное. Дал слово Тоян и ведь исполнил его, да не в светлое для Москвы время, а в черное лихолетье. За такое на его поклон не грех и двумя ответить. Коли государь не сделает по какой причине, Нечаю надо…

Внизу всполошно задергались колокольцы, которые подьячий Андрюшка Иванов для оповещения на себе носит. Как вынет затычку из одного — значит, сам с неотложным делом идет; вынет из двух — Власьев припожаловал, из трех — жди князя Дмитрия Ивановича Шуйского или князя Василия Кардануковича Черкасского, судей-распорядителей, которые приказные сказки[41] царю подписывают. А нынче Андрюшка все пять колокольцев ототкнул.

У Нечая так и упало сердце.

«Баженку Констянтинова схватили!» — первое, что пришло ему в голову.

Колокольцы взбрасывались все ближе и ближе. Андрюшка поднимался, точно шаман, — весь в перезвонах.

«Да нет, — набежала встречная мысль, — До полудня еще два часа с лишком».

Нечай облегченно вздохнул.

На лестнице послышался громкий мальчишеский голос:

— А ну стой! Чего раззвонился, медный коломарь?[42] Чтоб тебя больше не слышал!

Перезвоны умолкли, дверь выскочила. В комнату влетел молодцеватый юныш в богатом шубном кафтане и шапке на соболе.

— Собирайся, дьяк! — звонко велел он, — Со мною поедешь! Да чтобы не мешкал у меня!

— С кем это с тобою? — не удержал облегченной улыбки Нечай.

Юныш на пристава не похож. Недоросль из знатной семьи, не более того. А с недорослями Нечай умел ладить.

— Как с кем? — вспыхнул юныш. — Вельяминов я. Стряпчий царевича. Или не признал?

«Как же тебя, сердечный, признать? — подумал Нечай. — Таких, как ты подавал, на царском дворе сотни две с надбавкою. Каждый желторот, зато с норовом».

Однако улыбку унял: все-таки Вельяминовы хоть и дальняя, но родня государю, и этот щенок завтра может ба-а- альшим псом стать.

— Что зря говорить, — примирительно сказал Нечай. — Коли спешно зван, не замешкаюсь, — и добавил, выведывая: — Царевич ждать не будет.

— Сразу бы так, — убавил спесь Вельяминов. — Живо велено.

«Значит, к царевичу! — заключил Нечай. — Вот уж и правда татарское воскресенье. Ждешь опалы, а тебя к Федору Борисовичу требуют. В кои-то веки…»

С царем Нечаю не раз приходилось видеться, на расспросы его отвечать, а с царевичем — в первый раз.

«Небось не съест», — Нечай весело оболокся в шубу:

— Я готов!

На лестнице стоял Андрюшка Иванов, боясь пошевелиться.

Вельяминов мимоходом хлопнул его по плечу, проверяя, забренчат ли колокольцы. Те неуверенно затренькали.

— Так и стой! — усмехнулся Вельяминов. — Пугало огородное! — и заспешил дальше.

Шаг у него легкий, разгонистый. Судя по всему, хочет заставить Нечая вприпрыжку бежать. Да не на того напал. Где ему надо дважды ступить, Нечаю и раза довольно. Попробуй, приневоль такого собачонкою быть.

Они вышли на ступени плечо в плечо.

День понемногу разъяснился.

Нечай полюбовался на Ивана Великого, золотой купол которого парил высоко в небе, а белое подножье вырастало из главной на Кремле Ивановской площади, что начиналась в ста с небольшим саженях направо.

Нынче в приказах не приемный день. Оттого и нет на обычном месте просителей, площадных писцов, нищих, зевак. У правежных столбов никто не стоит, на правежных козлах никого не секут. Не голосят бирючи[43] на всю Ивановскую, вычитывая указы или известия. Все вокруг будто вымерло. Воронья нет. Тишина и покой. Только внизу, у обочины, нетерпеливо переступают кони, запряженные в подкаретные сани.

Вельяминов устремился к саням. Нечай последовал за ним, недоумевая: зачем они, коли до Красного крыльца Большого царского дворца рукой подать?