— Значит, по-твоему во тьме они долго не пробудут?
— Выходит што так.
— А до места вцеле досягнут?
— Не сомневайся, — уверил его Ивашка Ясновидец.
— Слава те Господи! — поглупев от радости, Баженка благодарно тронул его за локоть. — С коровой я понимаю: это присказка. А малец откуда?
— Тебе лучше знать.
— С неба свалится, — прыснул Фотьбойка Астраханцев. — От святого духа… — и захлебнулся на полуслове.
Это дюжий Петрушка Брагин поднял его за шиворот, как кутенка, потелепал из стороны в сторону и вновь поставил.
— В другой раз пинка дам, — пообещал он. — Штоб не лез не в свои разговоры.
Баженка на их возню и внимания не обратил. Ему увиделась медовая трава в дубраве за Трубищами, стыдливо жаркая Даренка, ее тугое лучезарное тело… А он-то, дурень, спрашивает, откуда малец возьмется. Оттуда и возьмется.
Ну и денек выдался: сперва оскал мученической смерти, потом видения ликующей жизни, а впереди обещанные, но пока далекие надежды. До них еще мчать и мчать…
В Соли-на-Вычегде обоз застрял на три дня. А всё потому, что Кирилка Федоров заявил Строгановым: пока не дознаюсь, на какой варнице мертвят людей на цренах, с места не стронусь! С другим бы допросчиком они и разговаривать не стали, отмахнулись, как от досадливой мухи, уполномочие свыше потребовали, а тут, на-ко тебе, сын сибирского управителя. С ним не поспоришь. А ну как опалится родитель за неуступку, начнет чинить препятствия в делах, подведомых Москве? Ведь это не царь югорским воеводам да лучшим тамошним людям грамоты пишет — Нечай Федоров. Ссориться с ним — себе в лицо плевать.
Однако не сразу покорился сольвычегодский Строганов, а после того только, как настырный Кирилка выставил мертвых на опознание посадским людям, пообещав каждому тайну свидетельства и посильную награду. Много сыскалось обиженных прижимками местных властителей, ох много! Не сговариваясь, указали они: этот, который с открытыми глазами помер, не кто иной как Савка Унадышев — качальщик рассоливных труб с Успенской варницы, а двое других — повар и подварок с Троицкой. С неделю назад встретились они меж собой в тутошнем кабаке, выпили крепко и понесли хульные речи против Никиты Григорьевича и Максима Яковлевича, другого Строганова, Соликамского. Задели и покойного Семена Аникиевича. С хмельных-то глаз чего не скажешь? За то их и схватили. Оська, сынок Упадышева, да Саломатов Омелька из Ямской слободы, да меньшак Саломатов именем Степка, а с ними еще человека три-четыре пошли к Троицкому прикащику о милости для непутевых просить, так их тоже схватили и упрятали невесть куда.
Поняв, что запираться бесполезно, Никита Строганов притворно вознегодовал. А ведомо ли Кириле Нечаевичу, заявил он, что хульные речи этой сволоты направлены были главным делом против законного царя Бориса Федоровича Годунова? Ему в пику они самозванца Димитрия всяко хвалили и возвеличивали. Не стерпел троицкий прикащик такого надругательства над царским именем, не удержал праведного гнева, самовольство проявил. Хотел о других злоумышленниках допытаться. За что и наказан будет. Но по сути его упрекнуть не в чем. Воры, вставшие против справедливого царя, иного обращения не заслуживают. Место им в яме придорожной, как собакам бешеным, без погребения.
Однако и Кирилка не лыком шит. Оставил он с Никитой Григорьевичем обозного голову Поступинского да сольвычегодского воеводу, да Тояна Эрмашетова и просил до своего возвращения никуда со двора не отлучаться и никого с посылками вовне не отправлять, а сам вместе с Баженкой нагрянул к троицкому прикащику. Так-де и так: я — полномочный сын четвертного дьяка Нечая Федорова, имею спросить без уверток — за что Савку Упадышева и его сображников умучил? Тот и признался: за то, что хозяев без удержу лаяли.
— А еще кого? — спросил Кирилка.
— Больше никого. Их токмо…
Вот тебе и вся недолга. Пришлось Строганову против воли признать лжесвидетельство, выдать на расправу троицкого приказчика и его подручных, а Оську Упадышева, Саломатовых и других, безвинно схваченных и уже пытанных в варницком застенке, немедля освободить.
Воевода у Федорова-младшего кисло спросил: какого наказания по его мнению заслуживают самоуправщики? Кирилка, не моргнув глазом, выпалил присуду Ивашки Ясновидца: надеть каждому ошейник с мертвым крестом от убиенного и не велеть снимать до будущей весны. А еще немедля отправить на погост — рыть могилы. Пусть все видят и знают, что расплата за содеянное зло на чины не смотрит.
Обрадовался Строганов такому малому запросу, закивал согласно, де справедливо рассудил Кирила Нечаевич — не в мести правда, а в силе креста взыскующего; не тот мертвый, кто в смерть вошел, а тот, кто живучи, душу потерял; ее спасать надо. Не стал раздумывать и воевода: быть посему!
Однако рано обрадовались соливычегодские властители. Копая могилу, один из убивцев в расстройстве руки на себя наложил. Донял-таки его мертвый крест.
И полетела по округе молва о молодом московском справедливце, который не убоялся самого Никиты Григорьевича Строганова с его безмерной властью, простым словом правды злосердие его приспешников против этих же приспешников и повернул.
С тех трех дней в Соли Вычегодской Кирилку будто подменили: был недорослем, прохлаждающимся в обозе, стал полноценным дьяком, способным на многие распорядительные дела. Отцовский наказ запоздало вспомнил — делать подробную запись дороги. Не единожды ему Баженка о том наказе напоминал, да всё без толку. A тут на тебе, развел Кирилка чернила, гусиное перо заострил и ну вырисовывать на чистом листе домишки — один над другим — лесенкой вправо. Потом приделал нижнему рядок церковных маковок и обнес крепкой стеной. Следующим двум прималевал по два куполка. На четвертый поставил букву ять с крестиком, на пятый — веди. Шестой и седьмой оставил в начальном виде, а поверх восьмого изобразил рожу с раздвоенным языком. Такие же языки, но ни к чему не приставленные, разбросал по листу меж простыми и церковными домишками, соединил их цепочками набродных следов.
Баженка исподтишка наблюдал за Кирилкой, радуясь, что потянуло парня к писчему занятию. Пускай вычерчивает что ни попадя, наобум, лишь бы с места стронулся…
Хотя почему наобум? Присмотревшись, Баженка с удивлением понял, что Федоров-младший набрасывает чертеж дороги. Ну точно! Разновеликими домишками обозначил он грады от Москвы до Соли Вычегодской: Переяславль-Залесский, Ростов, Ярославль (это над ним ять поставил), Вологду (веди), Тотьму, Устюг Великий. Рожа с раздвоенным языком легла на вотчинную крепость Никиты Строганова, лжесловного истязателя. Восемь городов, семь переходов, и все на север поднимаются, то крутой, то пологой лестницей. А не приставленные ни к чему языки — скорее всего реки: справа Волга с притоками, слева — Двина с Вычегдой.
Лиха беда начало. Где прикинут чертеж, там должна появиться вскоре и подлинная роспись дороги. Всему свое время.
Вот и для Баженки те три дня в Соли-на-Вычегде переломными оказались. Он будто тяжелую хворобу перенес — с лица спал, телом ослаб, душой истомился. Губы у него не просто растрескались, а сякнущим гноем пошли. Ни похарчеваться толком, ни слова сказать, ни сну предаться — сосущая боль изнутри тянет и тянет. А как выступили по землям зырян до ихнего Кайгорода, губы у Баженки сами собой подсохли, в глазах прояснилось, отлегла постоянная тревога. Значит, Даренка снова к Москве следует. В руках у него один конец дальней дороги, у нее — другой. Остановиться бы, подождать, когда они сойдутся, да ведь никакая дорога на месте не стоит. Катится она себе вперед и катится, как река бессонная, как жизнь неостановимая. Из Трубищ через две Руси к Москве — верстами, из Соли-на-Вычегде через Кайгород к Соли-на-Каме — зырянскими[273] чумкасами, в каждой из которых, считай, по пяти русийских верст.
Оттуда путь прежде на север поворачивал, к Чердыни, затем поднимался на Каменный пояс по белой реке[274] Вишере, переваливал на черную реку[275] Лозьму, чтобы спуститься но ней до Тавды и вместе с Тавдою впасть в Тобол, текущий уже но Сибирской Татарии. Переходы дальние, трудные, не в меру опасные. Вот и пришла из Москвы грамота, чтобы послали Никита и Максим Строгановы охочих людей поискать более короткий и легкий путь на Югру[276], Это еще при блаженном царе Федоре Иоанновиче было, девять лет тому назад.
