Пиппа приоткрыла дверь, высунула голову в коридор.

— Никого… Быстрее!.. Не спускайся по главной лестнице.

— Я и не собираюсь. — Пен сжала ее руку в своей и вышла в коридор, на ходу бросив:

— Вернусь через четыре дня…

Пиппа проследила за сестрой, пока та не свернула на узкую лестницу, ведущую в отдаленные помещения дворца. Вновь оказавшись в комнате, подошла к зеркалу, пристально вгляделась в свое отражение. Что-то в нем ее, видимо, не вполне удовлетворило — она скрутила волосы в узел, потом распустила их и, взяв шпильки, начала колдовать с прической. Но думала при этом не о себе.

Что замыслила Пен?

Почему так легко, даже кротко согласилась с предположением сестры, что все дело в страсти? В жаре любви, которая вспыхнула так внезапно.

Нет, Пиппа не так глупа, чтобы поверить. Во всяком случае, если это правда, то далеко не полная.

Нужно совсем не знать Пен с ее непомерной добропорядочностью и честностью, с ее рассудительным, ясным умом, чтобы не удивиться легкости, с какой она солгала сама и попросила солгать другого человека. Пускай суть не слишком серьезна — подумаешь, захотела куда-то скрыться на четыре дня, — но ведь у всякой лжи, как говорится, длинные ноги и ее последствия непредсказуемы.

«И какой же вывод из всего этого? — спросила себя Пиппа и ответила самой себе:

— Ребенок. Вот в чем дело».

Только что-то связанное с навязчивой мыслью об умершем ребенке могло подтолкнуть Пен пойти на обман. Да, именно так.

А если так, то, помогая ей, не допускает ли Пиппа печальной ошибки? Не может ли случиться, что в результате каких-то своих действий Пен вернется — если уже не вернулась? — в то кошмарное состояние, в каком пребывала первые месяцы после неудачных родов? И она, Пиппа, будет, пускай окольным путем, этому способствовать?.. Ужас!

Лгать матери тоже не самое приятное, но если для Пен все повернется к худшему, Пиппа себе никогда не простит!.. Никогда…

С другой стороны, она ведь обещала помочь и не может нарушить своего обещания — слова, которое дала сестре совершенно добровольно.

И она сдержит его, что бы ни случилось!

В это яркое солнечное утро дорога из Гринвича в Лондон была запружена пешим и конным людом. Повозки, запряженные лошадьми, мужчины с ручными тележками, заполненными углем с барж из близлежащих доков, женщины с ручной кладью на головах и спинах — все сновали в разные стороны, у всех были свои дела и заботы.

Но находились и такие, которые задерживали свое внимание на женщине, одетой в плащ с капюшоном и сидящей на пегом мерине. Лошадь была определенно благородных кровей, одежда женщины — дорогостоящей и теплой. Лица почти не было видно из-под капюшона, она не смотрела по сторонам, только прямо перед собой.

Всадница ехала не быстрее, чем позволяли обстоятельства, — так, чтобы не привлекать ничьего внимания. Конь Вильям, несмотря на совершенное над ним когда-то надругательство в виде кастрации, обладал упрямым норовом и незаурядной силой и выносливостью. Благодаря последнему качеству на него и пал выбор хозяйки. Кроме того, она считала, что с ним все же легче управляться, нежели с остальными двумя ее лошадьми.

Доказать это самой себе и Вильяму ей пришлось на середине пути, когда он внезапно замер как вкопанный, а потом начал пятиться назад — все потому, что увидел мальчишку, который вел на цепи несчастного медведя со свалявшейся шерстью. Их обоих вовсю облаивали бездомные собаки, а люди добавляли шума и смятения криками и смехом. В конце концов они же помогли мальчишке отогнать собак, дармовое представление с медведем окончилось, и спокойное движение возобновилось.

Пен сумела успокоить своего коня и повернула влево по берегу Темзы, где вскоре стали слышны многочисленные церковные колокола Лондона, звонившие, казалось, без перерыва.

Таверна мистрис Райдер находилась неподалеку от Вестминстера, на другом берегу, конная переправа была уже близко, в наиболее узком месте реки, возле дворца Ламбет. Переехать на тот берег можно было и по Лондонскому мосту, но до него немалый путь, а Пен торопилась и потому направила коня в сторону переправы, где скопилось немалое количество торговцев и паромщиков.

Началась погрузка, сопровождаемая перебранкой пассажиров, громкими наставлениями гребцов, недовольным ржанием лошадей. Вильям был в числе недовольных. Он толкнул стоявшую рядом лошадь, та ответила тем же, паром, и без того нестойкий, опасно закачался.

— Эй! — закричал один из паромщиков. — Держите ваших коней! Они скинут нас в воду!

Пен была вынуждена спешиться, недовольная дурным поведением Вильяма, а также собой — что не может с ним справиться. Как глупо, что не взяла с собой конюха! Поступила так же легкомысленно, как в ту ночь, когда едва не погибла от рук бродяг. Но зато тогда она познакомилась… вернее, скрепила свое знакомство с Оуэном, которое и привело в таверну, куда она намеревается добраться. Если раньше не окажется в водах Темзы по милости Вильяма.

Все же она уговорила его вести себя спокойно, как все остальные добропорядочные кони, и они отплыли от берега.

— Первый раз на конской переправе? — обратился к ней толстый мужчина в короткой куртке из домотканого сукна, кивая на ее коня. — Беспокойный он у вас. Но хороших кровей. — Он с видом знатока похлопал Вильяма по холке и, обратив внимание на седло, прибавил:

— Шикарная кожа, мистрис!

Седло было действительно очень хорошим, а серебряные стремена сверкали под солнечными лучами. И то и другое вызывало сейчас беспокойство у Пен. Словно ощущая напряжение хозяйки, Вильям переступал ногами и вздрагивал всем телом. Паром скрипел, качался, один из гребцов громко и непристойно бранился.

Возможно, толстяк не имел в виду ничего дурного, но Пен чувствовала на себе его пронзительные глазки и сильнее натягивала капюшон.

— И куда же путь держите, мистрис?

Она ничего не ответила, однако толстяк не отставал.

— Не привыкли небось без конюха, верно?

Хозяйским жестом он положил руку на седло ее коня. Пен продолжала хранить молчание, глядя прямо перед собой на мутные воды реки. Кожаный кошелек, спрятанный под плащом, показался ей вдруг ужасно тяжелым и находящимся у всех на виду. Интересно, видел этот человек, как она доставала его, когда платила за переправу?

Мужчина умолк, но руку с седла не снял и тихонько насвистывал сквозь пустоту на месте нескольких передних зубов.

Паром ткнулся в деревянные мостки противоположного берега. Лошади, привыкшие к погрузке и выгрузке, начали выходить на твердую землю. Вильям снова забеспокоился. Пен натянула повод. Она ощущала совершенную беспомощность под неотступным взглядом мужчины, продолжавшего насвистывать. Он казался ей воплощением всего угрожающего, опасного. От него исходила молчаливая угроза… И почему он, черт побери, не снимает руку с ее седла?

Она вынуждена была подождать, пока другие лошади со своими хозяевами не сойдут на берег, потому что боялась, как бы Вильям не помешал спокойной высадке.

— Идем, Вильям, — сказала она в конце концов, натягивая повод.

Конь рванулся вперед, чтобы скорее очутиться На берегу, и Пен, потеряв равновесие, чуть не упала ему под копыта.

— Тихо! — прикрикнул на животное мужчина в домотканой короткой куртке и положил жесткую руку на уздечку поверх руки Пен.

Его лицо было совсем близко, от его дыхания шел запах лука и несвежего пива.

— Давайте подмогну вам, мистрис, как вы совсем одна, — сказал он, ощерившись улыбкой.

Скорее всего он не задумал ничего плохого, но в голове у нее мелькнули события той, предрождественской, ночи, и страх заполнил ее всю.

Она толкнула его локтем в толстый живот и, пока он приходил в себя от удивления, выхватила из рукава свой маленький кинжал и вонзила в мясистую руку, протянутую к уздечке.

Мужчина с проклятием отпрянул, зажав рану другой рукой, из-под пальцев показалась кровь.

Он продолжал осыпать ее руганью, в то время как она тянула Вильяма на пристань, преодолевая его сопротивление. Со всех сторон на них смотрели люди, не сразу поняв, что произошло. А когда поняли, стали приближаться к ней. Двинулись на нее плотной массой.