Естественно, «младшему» десятнику такая несправедливость по душе не пришлась, и он рвал и метал, срываясь на подчинённых и мужиках, как продолжавших строительные работы по усилению крепости, так и вкалывавших на кузне Нискини. У строителей его завалило опилками, корзину с которыми он уронил на себя, нечаянно толкнув козлы, на которых та стояла. И как будто этого было мало, стоило ему сделать пару шагов прочь из облака древесной пыли, как на десятника опрокинулось одно из вёдер с водой, коромысло с которыми несла некая молодка из селянок. Естественно, потому что сам стрелец её и задел, расчихавшись от попавших в нос опилок. От фырканья и сдавленных смешков окружающих, изгвазданный в древесной пыли и мокрый с ног до головы Анфим сбежал… сменил кафтан, привёл себя в порядок, и злющий, как медведь-шатун в феврале, отправился инспектировать кузню, где тут же нарвался на работника, коловшего дрова и едва не прибившего гостя колуном, не заметив, как тот проскользнул за его спиной. Сорвался Анфим, обматерил ничего не понимающего селянина… Он и на кузнеца попытался было наорать, но получил такой отлуп от бывшего хвалынского десятника, что вылетел со двора как ошпаренный… И сразу попал в медвежьи объятия характерника, которому бабы уже успели доложить о «съехавшем с ума и рыкающем на всех, аки лев лютый» Анфиме.

Мирослав встряхнул Клеста за плечи, приобнял за них же, да и повёл в длинный дом, оборвав все попытки стрельца оправдаться кучей дел и сбежать одним-единственным вопросом: «Ты меня уважаешь?» А они ведь даже не выпили… пока. Вот же харизма у характерника!

По мере рассказа Неонилы об утренних злоключениях оставленного на острожном хозяйстве десятника, Света всё чаще и чаще улыбалась, а к концу истории, когда нервничающая и оттого чересчур говорливая супруга отправившегося на бой полусотника в красках описывала, как авторитетнейший в остроге человек, «первый после полусотника», гонял молодого десятника вокруг памятного камня, заставляя на счёт читать главы покона, «дабы смирить гнев и охладить голову», и вовсе не удержалась от смеха. Ну, вот и ладушки, вот и хорошо…

Как бы ни хотелось Всеславу Мекленовичу Грацу порадовать своего покровителя, доложив ему о решении поставленной князем задачи, увы… скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Но ведь делается же, пусть и не так быстро, как хотелось бы самому Грацу.

— Всеслав Мекленович, дражайший, вы зря так нервничаете, — усмехнувшись, Старицкий подлил сыну своего покойного друга коньяка из стоящего на столике между ними крутобокого, сияющего надраенным стеклом графина. — Вот, глотните-ка да расслабьтесь.

— Благодарю, ваше… Виталий Родионович, — последовав совету князя, Грац смочил губы в ароматной жидкости и, откинувшись на спинку широкого и мягкого кресла, глубоко вздохнул. — Мне и в самом деле не помешал бы небольшой отдых. Но…сейчас это решительно невозможно. Присылаемые Ерофеем данные настолько интересны, что я просто боюсь упустить в наплыве получаемой информации хоть что-то. Ведь любая мелочь, пусть даже кажущаяся на первый взгляд сущей ерундой, может стать тем ключиком, что позволит нам открыть дверь в мир ушедших богов!

— Богов? — Старицкий насмешливо приподнял бровь, и неожиданно нарвался на совершенно несвойственную профессору горячую порывистость.

— Именно, ваше сиятельство! — воскликнул он. — Мы можем со всем апломбом утверждать, что ушедшие главы волхвовских школ и их скандинавские и греческие коллеги провозглашались таковыми лишь в силу дремучего невежества наших предков, но, расшифровывая данные, присланные Ерофеем и его подругой, я всё больше и больше убеждаюсь в том, что и ныне знания ушедших превосходят известное нашим философам многократно! Настолько, что их впору и сейчас почитать за богов!

— Полно, Всеслав Мекленович, полно! Вы опять горячитесь, — покачав головой, отозвался Старицкий. — Если вам угодно считать основателей волхвовских школ богами — пожалуйста! Я не собираюсь с вами спорить по столь незначительному поводу. В конце концов, это лишь семантика. Куда больше, мой дорогой друг, меня интересует практическая сторона начатого нами дела. Вы говорите о большом объёме информации, присылаемой нашим невольным разведчиком… и мне хотелось бы знать, помогают ли эти сведения в решении основной задачи, поставленной перед нами Государем?

— Разумеется, Виталий Родионович! — закивал Грац и, осушив бокал с коньяком, пустился в рассуждения, довольно пространные и слишком уж заумные даже с точки зрения самого Старицкого, а ведь он весьма подкован в вопросах философии, чтобы не плавать в терминах, сыпавшихся из Граца, как из рога изобилия. Как бы то ни было, Виталий Родионович спокойно выслушал длинную речь своего собеседника, а когда тот, наконец, выдохся, даже наградил его очередным бокалом коньяка. Но стоило Всеславу Мекленовичу пригубить терпкий напиток…

— И всё же, любезный мой профессор, я хотел бы услышать более чёткий ответ на вопрос: «Когда мы сможем отправить в тот мир первый разведывательный отряд?» — сохраняя на лице благожелательную улыбку, произнёс князь, а когда нахмурившийся собеседник отставил в сторону бокал с коньяком, договорил: — И это не мой личный интерес, Всеслав Мекленович, понимаете? Это наш Государь спрашивает. Причём уже не в первый раз, если помните.

— Я… — Грац отвёл глаза от испытующе взирающего на него князя и, дёрнув шеей, попытался ослабить вдруг показавшийся слишком туго затянутым узел франтоватого шёлкового галстука. — Ваше сиятельство…

— Виталий Родионович, — поправил его князь. — Оставьте титулование, в который раз уже прошу, профессор. Итак?

— Мы добились определённого успеха, — после небольшой паузы заговорил справившийся с нервами Грац. — На данный момент я с уверенностью могу утверждать, что мой… наш коллектив смог локализовать местоположение интересующего вас мира, если, конечно, можно так выразиться. Маяк работает безупречно, и, теоретически, используя наработки Остромирова, мы могли бы уже сейчас попытаться открыть переход.

— Это же замечательно! — улыбнулся князь, но, заметив, как Грац вновь отводит взгляд, прищурился. — Есть препятствия?

— Куда же без них? — развёл руками окончательно справившийся с собственными эмоциями профессор. — Приём, использованный Переплутовым волхвом, попросту не рассчитан на переход целого отряда… Если быть точным, он вообще был создан для путешествия в один конец одного-единственного разумного, причём с немалым шансом донести до точки назначения лишь его ментальные оболочки… без тела.

— О как… — во взгляде Старицкого проскользнули искры гнева. — А ведь волхвы ни о чём подобном даже не заикались. Опять в тайны поиграть решили, пердуны старые?

— Как бы отрицательно не относился я сам к этому сборищу ретроградов, — мягко встрял Грац, — но здесь, Виталий Родионович, я вынужден заступиться за них.

— С чего бы это вдруг? — неподдельно удивился князь.

— Ради истины, — с лёгкими нотками пафоса в голосе ответил Грац, но тут же улыбнулся… попытался, по крайней мере. С непривычки получилось не ахти как замечательно, разумеется, но попытку князь ему всё же зачёл. — Видите ли, Виталий Родионович, волхвам использованный их коллегой приём, очевидно, был незнаком. И в этом нет ничего удивительного. Переплутов волхв не вытаскивал этот приём из закромов каких-то древних библиотек. Вовсе нет. То, что он сотворил там, на Урале, было переработанным лично Остромировым каскадом старых замшелых наговоров в связке с вполне современными ментальными манипуляциями. Весьма сложными, между прочим…

— Насколько сложными? — поинтересовался князь.

— Настолько, что самому волхву их расчёт был не под силу, — вздохнул профессор и, заметив, как нахмурился его собеседник, поспешил договорить: — Виталий Родионович, если вы сейчас задумались о том, чтобы объявить в розыск неизвестных философов, помогавших волхву в создании математических моделей этих ментальных манипуляций, то спешу вам сообщить: в этом нет никакой надобности.