— Лжа это! Гнилая лжа! — дёрнулся Рудый. — Не предавал я ни государя, ни братьев-стрельцов, ни дома своего! Воевал, как заповедано, волю государеву исполняя, щитом для селян и острожников был, служил честью и кровью, по покону!

— Я на колчаковских фронтах ранен… — буркнул я себе под нос, офигевая от пафоса происходящего.

— Вот-вот, и по покону, этим самым ножичком да по твоему приказу Мирославу Веичу горло перехватили, а? — Стоян бросил на стол выуженный из сапога нож. Точно такой же, как тот, что до сих пор сжимала отрубленная ладонь Евглавы. Ну да, и таким же ножом Рудый и руку кровил, когда на памятном камне клялся.

Стоило мне обратить внимание на сходство клинков, как Стоян, ничуть не смущаясь, но с осторожностью, вытащил из отрубленной руки Евглавы второй нож и положил его рядом.

— Мой нож, — неожиданно легко признал Буривой. А куда деваться-то, если даже узоры на рукоятях обоих клинков одинаковые. В условиях отсутствия серийного производства подобное сходство говорило только об одном: оба ножа вышли из-под руки одного мастера и делались явно на заказ для одного человека. Иначе здесь и не бывает. Пока эти мысли крутились в моей голове, Рудый договорил. — Но нет на нём крови Мирослава и быть не может. Оговорили меня Влас с Олесем. С них и спрашивай, Стоян Смеянович.

— Уже, — отрешённо спокойно кивнул тот в ответ. — И поведали они мне любопытное, Рудый. Дескать, прислала подкаменская старшина пятёрку стрельцов тебе в помощь с тем, чтобы в должный день ты взял под себя Усть-Бийский острог. И должно то было случится, когда заполыхают в огне Верть-Бийская и Усольская крепости. Так же поведали Влас с Олесем, что по твоему наущению они передали самам весточку о моём походе к заловгайским кайсакам с предложением мира и торговли через Усть-Бийский острог. Весточку и плату за моё убийство. Да не вышло у находников. Упасли светлые нас от смерти лютой, послали подмогу.

Стоян отвесил короткий вежливый поклон в сторону Светланы, а я всё не сводил взгляда с лежащих на столе ножей. Было в них… точнее, в одном из них что-то непонятно тревожащее. Причём именно в том, который полусотник вытащил из руки Евглавы. Нож же, признанный Буривоем, выглядел, да и ощущался, как совершенно обычный режик из довольно дрянного железа, не более. Хм…

— Да я-то здесь причём⁈ — рыкнул Рудый. — Стрельцы Любимова десятка на меня напраслину возводят, небось, Усатого и выгораживают! Не было такого, Стоян! Не бы-ло!

— Да ну? — деланно удивился полусотник. — Не было, значит? Любима выгораживают, да? Так давай проверим! Эй, кто там, Никша, Вавила! А ну-ка, берите по пятёрке воев да притащите сюда Остеня да Лойга с Мареном. Спросим с них. Глядишь, и правду десятник Буривой речёт, оболгали его, честного да праведного… Да осторожнее там, чтоб не порезали вас ухари подкаменские. Им, вишь, и покон не покон. На брата-стрельца, поди, таким татям руку поднять будет не тяжелее, чем хранителю памятного камня горло вскрыть! А пока стрельцы наши ходят за остальными… татями, я поведаю, что ещё рассказали мне Олесь с Власом.

— Что бы они не сказывали, то лжа голимая! — вновь зарычал Буривой. На что Стоян только отмахнулся.

— Приведут Остеня — сверим, — проронил он и, дождавшись, пока стрельцы его личного десятка покинут трапезную, вновь заговорил… но перед этим выложил на стол ещё один нож — точную копию тех двух, что уже лежали на столе. Рудый скривился. — Вижу, узнал. Будешь говорить, что и это твоё?

— Не ведаю того, Стоян, — мотнул головой Буривой, и эмоции десятника подёрнулись глухой безысходной упёртостью.

— Но со своим ножом, этот… — палец полусотника ткнул в один из лежащих на столе клинков, — этот ты перепутал. А может быть, этот нож твой?

Хлябя поманил к себе затихарившегося в толпе Радима и, едва тот подошёл, выудил у него из-за пояса ещё один режик. Такой же.

— От… — Буривой выпучил глаза.

— О! Это тот самый, которым ты руку у памятного камня себе взрезал, — усмехнулся Стоян. — Взрезал да наземь уронил, чтоб стрельцы, бывшие в охранении, тебя саблями не порубили. А Радим поднял… раньше, чем твой стрелец прибрать его успел. Гляньте, гости дорогие, на сию красоту. Уверен, приведут Остеня с Лойгом и Мареном, у них такие же ножички сыщутся. А знаете, чем сии поделки так любопытны?

— Чем же? — подала голос Неонила, пока гости во все глаза рассматривали коллекцию ножей, выложенную на стол.

— А тем, что каждый из них был осенён тьмою, — зло выдохнул Стоян. — У кого обереги есть, можете подойти и проверить.

Первыми к столу подтянулись «младшие» десятники — Анфим с Лихобором. Осмотрели выложенные на столешницу ножи, не прикасаясь к ним, после чего, выпростав из-под рубах подвешенные на гайтанах каменные кругляши, поводили ими над клинками и, посмурнев, переглянулись.

— В этом… и этом тьма чуется, — ткнул в ножи Власа, Олеся и… Евглавы, Лихобор. — А те два пусты.

— Одним из них Буривой лживую клятву у памятного камня дал, она тьму и вытянула, потому и бросил он его без жалости на пол, не боясь, что его в якшанье с тьмою обвинят, — пояснил Стоян. — А вторым Мирослава зарезали, его тьма на себя приняла наказание за смерть хранителя, убийце предназначенное. Ну что, Буривой, будешь упорствовать или всё же поведаешь нам правду? А то ведь сейчас оставшихся татей приведут, а за ними и твою жёнушку спрашивать начнём… там уж никакое признание тебе не поможет. Как там Любим рёк о наказании осенённым тьмою? Казнь смертная без пролития крови? Костёр альбо виселица, выходит… А ведь в ножичке твоей Евглавы тьма так и плещется, а?

— Не трожь жену мою, Стоян, — глухо произнёс Буривой. — Баба глупая в тех делах не замешана.

— Не замешана, — протянул полусотник. — И ножичек, тьмою осенённый, она мне в горло воткнуть не пыталась, да?

— Что на тебя полезла, так то со страху! А о сути тех ножей она и вовсе не знала! — горько проговорил Рудый. — Польстилась на рукоять резную, каменьями украшенную. Выпросила… дура-баба.

— Муж — предатель, жена — дура, — покачал головой Стоян. — Чудное сочетание.

— Не предавал я острог! — взревел дурным лосем Буривой. — Тебя порешить хотел, было дело! Так без твоей смерти острогу и селищам окружным конец один! Пожар и смерть неминучая! А будь моя власть, прошли бы находники с кайсаками через нас без тревог и татьбы вверх по Бию, а сии земли остались бы под рукой государя нашего, в отличии от…

— В отличии от? — с нажимом переспросил у неожиданно замолчавшего десятника Хлябя. Тот склонил голову, пожевал губами и глубоко вздохнул.

— От Хвалын-городка да верхнебийских крепостиц, — тихо ответил Буривой и, подняв голову, неожиданно горько усмехнулся. — Не там ты крамолу ищешь, полусотник. В Подкаменске она засела, а туда тебе не дотянуться. Руки коротки.

Политика! Ненавижу политику! А ею в этом деле, оказывается, просмердело всё и вся. Подкаменская старшина, заправлявшая всеми делами от Каменного пояса до Бия, получившая нового воеводу, молодого да рьяного, решила вернуть себе прежние порядки, попросту слив новичка, а вместе с ним и застрявшего у них рыбьей костью в горле стрелецкого полуполковника Ермила, боярина Сколского, возглавлявшего Хвалын-городок. Ну, чем им воевода не мил — вполне понятно… он же прежнюю старшинскую вольницу под себя подминал, а это привыкшей к определённой свободе действий, или, говоря прямо, привыкшей к пограничной вольнице, старшине пришлось не по вкусу. Глава же Хвалын-городка им тем более был не по нраву, поскольку, фактически подчинив себе всё среднее течение Бия, полностью взял под себя общение с забийскими самами. А там ведь не только выгодный меховой торг, но и ясак и мыто, так что прежние золотые ручейки, наполнявшие кубышки подкаменской стрелецкой старшины, когда Подкаменск был первым пограничным городом за Каменным поясом, изрядно обмелели, благодаря усилиям боярина, превратившего Хвалынский острог в полноценный город со всеми положенными ему государем правами и привилегиями. С подкаменской старшиной-то, в отличии от государя, Ермил делиться доходами и не думал.