Он подобрал тарелку и кружку с кафеля у камина и отнес на кухню. Поставил чайник на огонь, чтобы согреть воды для бутылки в постель. Он забыл включить обогреватель в спальне, и теперь там был ледяной холод. Он включил его и задернул шторы. Ветер с дождем хлестал в окно, которое дребезжало и пропускало струи холодного воздуха, шевелившие шторы. Конечно, сказал он себе, он пьян, но тем не менее. Проклятие, которое висит над ним, висит над ними всеми. Колледжам Оксфорда, Биг-Бену теперь не откупиться от них. Время, когда они могли часами говорить об этой планете, распоряжающейся нашими судьбами, навсегда ушло — оглянуться не успели. Роуз права, уже бесполезно пытаться о чем-то задумываться. Вечеринка закончилась. Apres nous le deluge — после нас хоть потоп.

Чайник закипел, он наполнил бутылку и сунул ее в постель, в которой, казалось, поселилась какая-то холодная сырая плесень. Взял пижаму и вернулся в гостиную, чтобы переодеться перед огнем. Листы верстки краймондовской книги валялись по всему полу, и он сгреб их в груду ногой. Снял галстук, который надел несколько часов назад, чтобы идти на вечеринку к Ферфаксам, где, как он знал, встретит Роуз и на которую он опоздал, потому что не мог оторваться от этой чертовой книги.

Расстегивая рубашку, он увидел письмо Дункана, валявшееся на кресле. Он, конечно, ответит, но настоятельного желания видеть Дункана не испытывал. Возможно, когда-нибудь потом. Он чувствовал себя недостойным, эти смерти опустошили его, ему будет стыдно перед Дунканом. Тот молодец, обзавелся женщиной и домом, смог устроить свою жизнь, несмотря на все несчастья. Дункан никогда не был «выдающимся», как Дженкин, как он сам, как Краймонд. Джерард вспомнил, что именно так охарактеризовал книгу Краймонда, говоря с Роуз. Но Дженкин был выдающимся иначе, нежели Джерард или Краймонд. Джерарду припомнилось, как Левквист осадил его, когда он предположил, что Дженкин «недалеко пошел». «Райдерхуду ни к чему идти далеко, чего-то добиваться, он на своем месте. Тогда как ты…» Да, подумал Джерард, Дженкин всегда шел со всеми, был целиком поглощен тем, чем бы ему ни доводилось заниматься, жил этим, реальный во всех смыслах, полный доброжелательного любопытства к окружающему. Тогда как он, Джерард, всегда чувствовал, что реальность где-то в другом месте, высокая, безразличная и одинокая, на некой туманной горной вершине, которую он один среди немногих способен узреть, хотя, конечно, никогда не достичь, и чей магнетизм пробирал его до кишок (выражение Левквиста), когда он упивался этим величественным видом, сознанием выси и дали, пропастью под ним, вершиной над ним, и ощущением приятной никчемности, даваемой лишь избранному — самодовольному платонизму, августинианскому мазохизму, как называл это Левквист. Почему он так больше и не пришел к нему, не поговорил обо всем этом, ведь мог бы в любое время. А теперь он чувствует, чувствует, что остался наконец один — а гора, и вершина, и что он близок к ней, взирает на нее, все было иллюзией? Способен ли он жить, не думая о себе и об этом, просто так? Возможно, дело в утрате этого, которую он ощутил лишь сейчас, когда понял, насколько отравлен убийственным сомнением, когда решил, что вершина слишком высоко, слишком далеко. Именно когда столкнулся с непреодолимой трудностью, столкнуться с которой так жаждал, он обнаружил, что у него не осталось сил. Придется съеживаться и съеживаться и заползать в расселину. То, что казалось пиком горы, оказалось в конце концов ложной вершиной — настоящая находится намного выше и скрыта облаком, и в его случае ее с равным успехом может не существовать; все, он сдается.

Он уйдет немедля, думал Джерард, спрячется где-нибудь. Купит квартиру, запрется, исчезнет. Никому не скажет, где скрывается. Да кому есть дело до него, кроме Роуз, а у нее теперь своя семья. Какой вздор наговорил он ей сегодня, наверное, спьяну, непривычен он к этому. Он предупредит ее, чтобы никому не болтала о его полоумной идее. Ну да она никому не проболтается, она хочет, чтобы он от нее отказался, и, наверное, знает, что так и случится. Как бы ему хотелось поговорить с Дженкином. Может, это веяние потустороннего ужаса на самом деле было пониманием наконец, что Дженкин мертв и его нет нигде. Он сунул письмо Дункана обратно в конверт, положил на каминную полку и принялся просматривать остальные письма, которые было бросил на пол. Два из них были на имя Дженкина. Сперва их приходило много, затем меньше. Эти два были рекламные, и он швырнул их в мусорную корзину. Кроме того, был счет за газ, и его он сунул в карман. И тут его словно током ударило, как если бы он коснулся оголенного провода. Он смотрел на последнее письмо, валявшееся на полу у его ног. Непонятное потрясение было вызвано почерком на конверте, который его подсознанию показался зловещим, чуть ли не ужасным еще прежде, чем он этот почерк узнал. А почерк способен вызвать радость или страх задолго до того, как вы его свяжете с именем адресата. Это был почерк Краймонда. Много лет прошло с тех пор, как Джерард получал письма от Краймонда, но эта надпись на конверте, будто некие мрачные знаки, высвеченные факелом в гробнице, перенесла его в далекое прошлое, в Оксфорд, к какому-то событию, чувству, теперь слишком давнему, чтобы можно было припомнить его, похороненное в темных глубинах сознания, откуда сейчас с изначальной силой и вырвалось дурное предчувствие. Даже возвратясь к действительности, он испытал тошнотворный ужас при виде письма, отвращение и желание, не вскрывая, разорвать его на мелкие кусочки. Он даже отвернулся и ушел в кухню, убрался там, помыл кружку и тарелку под струей горячей воды и выключил свет. Затем вернулся в гостиную, подобрал письмо и вскрыл его. По крайней мере не длинное. Письмо состояло из одной строчки. Это был несчастный случай. Д.

Джерард снова взял паузу. Вышел в прихожую, даже открыл уличную дверь, увидел, что дождь приутих, но ветер беснуется по-прежнему. Закрыл дверь и машинально запер на засов, хотя делал это не всегда. Вернулся в гостиную, сел у огня и перечитал записку несколько раз. Он сидел неподвижно, а в голове металась буря противоречивых мыслей, потом они закружились вокруг головы, затем заполонили комнату, как стая черных молчаливых быстрых птиц. Человеческая мысль с легкостью нарушает законы логики и физики, и Джерард в тот момент был способен представлять и ощущать одновременно много всего живо и даже ясно. Он думал главным образом о Дженкине, о его смерти и несчастном случае, в результате которого она произошла, и эту тему он сейчас мог обсудить с Дженкином. Как бы то ни было, подумал он, сейчас Дженкину не обязательно быть призраком, он может быть собой, только прошлым. Его сущность остается абсолютной. Он не страдает, это можно точно сказать, все произошло внезапно, он даже ничего не понял. Джерард не мог смотреть на краткие газетные сообщения, описывавшие нелепое несчастье, но создал себе какое-то впечатление по разговорам людей. И сейчас не испытывал потребности углубляться в подробности. Он даже не будет его спрашивать, думал Джерард (имея в виду Краймонда), он не хочет знать, как именно все случилось, потому что теперь это не имеет значения. Нет никакого смысла сомневаться в том, что фраза Краймонда правдива. Усомниться значило бы погрузиться в тоскливое безумие, весь рациональный мир согласился с тем, что Краймонд рассказывает правду. А будь это иначе, не мог бы написать подобное письмо. Убедив себя в этом, Джерард не только ощутил прилив энергии, которая было утекла из него, а теперь возвращалась спокойными обильными волнами, но и будто весь мир каким-то непостижимым и неподвластным ему образом вращается вокруг него, будучи прежним и вместе с тем открываясь новыми разнообразными гранями. Думая об этом, Джерард поднялся, собрал разбросанные листы краймондовской книги и сложил аккуратной стопкой на серванте. Он ходил взад и вперед по маленькой гостиной, и темные птицы-мысли, которые метались вокруг него, как стрижи, начали успокаиваться и садиться на мебель, внимательно поглядывая на него ясными бусинками глаз.