Поняв это, остальное было нетрудно восстановить. Кроме как на рассвете или глубокой ночью, поезда на «Англо» никогда не бывают пустыми, поскольку жители Буэнос-Айреса — полуночники и всегда кто-нибудь входит или выходит перед самым закрытием станций. Может, и можно было бы считать последний поезд ненужным, просто следующим в силу расписания, потому что в него уже никто не садится, но я никогда такого не видел. Или нет, видел несколько раз, но он был по-настоящему пустой только для меня; его странными пассажирами были те из них, кто проводил здесь ночь, выполняя нерушимый устав. Я так и не мог найти место их вынужденного укрытия в течение трех глухих часов, когда «Англо» закрыта,— с двух ночи до пяти утра. Остаются ли они в поезде, который идет в тупик (в этом случае машинист поезда должен быть одним из них), или смешиваются на время с группами ночных уборщиков? Последнее наименее вероятно из-за проблемы спецодежды и личных отношений, так что я склоняюсь к мысли, что они используют туннель, не известный обычным пассажирам, который соединяет «Пласа Онсе» с портом. Кроме того, почему в помещении станции «Хосе Мариа Морено», где на дверях написано «Вход воспрещен», полно бумажных свертков, не говоря уж о том, что там есть странный ящик, где можно хранить всякую всячину? Очевидная ненадежность этих дверей наводит на самые худшие подозрения; в общем, как бы то ни было, хотя это кажется невероятным, мое мнение таково: каким-то образом они живут, как я уже говорил, в поездах или на перронах станций; в глубине души я уверен в этом в силу какой-то эстетической потребности, а может быть, благодаря здравому смыслу. Постоянная циркуляция туда и обратно, от одной конечной станции до следующей, не оставляет другой, сколько-нибудь подходящей возможности.
Я сказал об эстетической потребности, но, возможно, соображения мои носят скорее прагматический характер. Их план должен быть гениально простым, чтобы каждый в любой момент их постоянной жизни под землей действовал четко и безошибочно. Допустим, как я убедился благодаря своему долготерпению, каждый из них знает, что больше одной поездки в одном и том же вагоне делать нельзя, чтобы не привлекать внимания; с другой стороны, на конечной станции «Пласа-де-Майо» нужно занять место, поскольку из-за транспортных затруднений на станции «Флорида» садится огромное количество людей, которые тоже хотят занять место и ехать так до конечной, где ожидающих не меньше. На «Примера Хунта» другая операция: достаточно выйти, пройти несколько метров и смешаться с толпой пассажиров, которые едут в противоположную сторону. В любом случае они ставят наверняка, потому что подавляющее большинство пассажиров проезжают только часть линии. А когда через некоторое время люди снова поедут на метро — разница между короткой получасовой поездкой и восьмичасовым рабочим днем служащего или рабочего велика,— едва ли они узнают тех, кто был с ними рядом там, внизу, тем более что вагоны и поезда каждый раз разные. Мне стоило труда удостовериться в последнем, соображение это очень тонкое и вполне отвечает твердой схеме, которая призвана устранить возможные узнавания в лицо со стороны служителей или тех пассажиров, которые сядут в поезд (от двух до пяти случаев, в зависимости от часа и наплыва людей). Сейчас я, например, знаю, что девушка, которая в тот вечер ждала на «Медрано», вышла из предыдущего поезда и села в мой, чтобы ехать до «Рио-де-Жанейро», и что там она сядет в следующий; как и все они, она располагала точными указаниями до конца недели.
Привычка научила их спать сидя, причем самое большее пятнадцать минут. Даже мы, те, кто периодически ездит по «Англо», в конце концов цепко держим в памяти малейшие изгибы пути, любой незначительный поворот безошибочно подскажет нам, едем ли мы от «Конгресо» до «Саэнс Пенья» или направляемся к «Лориа». В них же привычка сидеть сильна настолько, что они просыпаются именно в тот момент, когда нужно выйти и пересесть в другой поезд. Они сохраняют достоинство даже во сне — сидят прямо, чуть склонив голову на грудь. Двадцать раз по пятнадцать минут им достаточно, чтобы отдохнуть, кроме того, у них есть еще непостижимые для меня три часа, когда «Англо» закрыта. Когда я было подумал, что в их распоряжении какой-то один целый поезд — это как раз подтверждало гипотезу о тупике в ночные часы,— я сказал себе, что в их жизни есть такая ценность, как общение, даже приятное, если они могут ездить в этом поезде все вместе. Быстрая, зато непринужденная совместная еда на перегонах между станциями, непрерывный сон во время пути из конца в конец, прелесть разговора и дружеских, а может, и родственных контактов. Однако я убедился, что они строго придерживаются правила не собираться в своем поезде (если только он один, поскольку их число медленно, но верно растет); они слишком хорошо знают, что любое узнавание будет для них роковым и что три лица, вместе увиденные одновременно, память удерживает лучше, чем когда видишь троих людей порознь и в разное время,— во всяком случае, это следует из практики допросов.
В своем поезде они видятся только мельком, чтобы получить, с последующим выполнением, новое расписание на неделю, которое Первый из них пишет на листках из блокнота и каждое воскресенье раздает руководителям групп; там же они получают деньги на недельное пропитание, и там же помощник Первого выслушивает каждого из них — что кому надо из одежды, или что-то нужно передать наверх, или кто-то жалуется на здоровье. Программа состоит в следующем: надо так состыковать поезда и вагоны, чтобы встречи стали практически невозможны, и судьбы их расходятся до конца недели. Итак, можно сказать — кстати, все это я вывел благодаря напряженной работе мысли, я представлял себя одним из них, я страдал и радовался, как они,— так вот, можно сказать, что они ждут воскресенья так же, как мы наверху ждем нашего: оно приносит отдых. Почему Первый выбрал именно этот день? Вовсе не из уважения к традиции — это как раз могло бы в них удивить; просто он знает, что по воскресеньям в метро ездят другие пассажиры и любой поезд менее узнаваем, чем в понедельник или в пятницу.
Осторожно соединив куски мозаики, я понял первичную фазу операции и начал с поезда. Те четверо, согласно результатам учета, спустились в метро во вторник. Вечером того же дня на станции «Саэнс Пенья» они изучали лица проезжающих машинистов в раме окна. Первый подал знак, и они сели в поезд. Теперь надо было ждать до «Пласа-де-Майо» и, пока поезд проезжает тринадцать последующих станций, устроиться как-то так, чтобы не попасть в один вагон со служителем. Самое трудное — поймать момент, когда, кроме них, в вагоне никого не будет, им помогло джентльменское распоряжение транспортной корпорации Буэнос-Айреса, которое отводит первый вагон для женщин и детей, и по укоренившейся привычке жители города не жалуют этот вагон своим вниманием. Начиная со станции «Перу», в вагоне ехали две сеньоры, которые говорили о распродаже в «Доме Ламота» («Карлота одевается только там»), и мальчик, погруженный в неподходящее для него чтение «Красного и черного» (журнал, а не Стендаль). Служитель был приблизительно в середине состава, когда Первый вошел в вагон для женщин и негромко постучал в дверь кабины машиниста. Тот открыл с удивлением, но пока еще ничего не подозревая, а поезд уже приближался к «Пьедрас». «Лиму», «Саэнс Пенья», «Конгресо» проехали без происшествий. На «Паско» была задержка с отправлением, но служитель был на другом конце состава и беспокойства не проявил. Перед «Рио-де-Жанейро» Первый вернулся в вагон, где его ждали трое остальных. Через сорок восемь часов машинист, одетый в штатское — одежда была ему немного велика,— смешался с толпой, выходившей на «Медрано», и послужил причиной неприятности для старшего инспектора Монтесано, увеличив на единицу число пассажиров в пятницу. А Первый тем временем уже вел состав, тайком обучая этому делу остальных троих, чтобы они могли заменить его, когда придет момент. Полагаю, они проделали то же самое и со служителями в тех поездах, которые использовали.
