Вот и сейчас… Я рассказала все, как случилось, едва ли не в подробностях, Юзеф Теодорович выслушал меня очень внимательно, потом — вежливо попросил больше его не беспокоить и повесил трубку… Не принял меня всерьез?! Или просто дал понять, что судьба внучки его не интересует? Вряд ли… Он же любил ее! И любил Лану! Даже Андрей признает это!

Огорчилась я ужасно. И пожаловаться некому… Андрей только позлорадствует: «Говорил я тебе…»

Наверное, придется снова звонить через пару дней. Нельзя же это так оставить! Он должен понять, что Ольга действительно нашлась… В конце-концов, Ольга его единственного запомнила, изо всех, кого знала…

…И все равно — обидно ужасно! Ведь Ольга — их ребенок… Андрея и Юзефа Теодоровича, потому что больше родных у нее нет. А хлопочу о ней больше всех — я! А они — позволяют себе бросать трубку, недослушав, или — просто посылать меня куда подальше…

Мне было плохо и грустно.

И я забилась в ванную — чтобы погоревать.

Ванная — единственная комната в этом доме, где я могу почувствовать себя спокойно.

Где я могу побыть сама собой. С самой собой…

Иногда одиночество — это великое благо.

Иногда — недоступная роскошь.

И вот я придаюсь недоступному роскошеству в своей роскошной ванной… Бредово звучит. Но я устала. Я страшно устала от всего случившегося. За последнее время произошло слишком много… Мы нашли Олю. А я потеряла себя…

Когда я приняла решение развестись с Андреем, мне казалось, что я себя обрела вновь, что я вернулась к себе. Целых полторы недели я наслаждалась давно забытым ощущением собственной целостности и уверенности в правильности и незыблемости принятого решения!

Потом нашлась Ольга… И я опять потеряла себя. Теперь я принуждена буду на какое-то время отложить развод, должна буду пожить какое-то время с Андреем, имитируя абсолютное семейное счастье. Ради ребенка! Чужого ребенка… Ребенка, к которому я не имею ни малейшего отношения!!!

…Но бросить ее я не могу. Я не могу доверить ее Андрею! Я достаточно прожила с ним, чтобы понимать: ему нельзя доверить жизнь ни единого существа, особенно — зависимого и слабого… Андрей — воплощенная безответственность! Безответственность, эгоизм и эгоцентризм. А Ольга сейчас особенно зависима — во всем зависима от нас — от меня, потому что Андрей…

…Не могу я ее бросить!

Материнский инстинкт во мне заговорил, что ли?!

Я готова все, все — или, во всяком случае, многое! отдать для того, чтобы этот ребенок стал нормальным, обычным, счастливым ребенком!

Я — женщина! Пусть не я ее мать, пусть не я ее носила и рожала… Но я же ее нашла! Моя наблюдательность стала причиной ее «второго рождения» — рождения для мира нормальных людей. Я теперь отвечаю за нее. И, пока она не придет в себя, пока не оправится от пережитых страданий, я не могу, не имею права оставить ее! И мне придется прожить с Андреем, сохраняя видимость нежных взаимоотношений, столько, сколько понадобится для «реабилитации» Ольги!

…Забрать бы ее и уйти от него! Для нас обеих было бы лучше… Но — увы! — невозможно: это он — родной, биологический и законный ее папочка, а я — чужая тетя, вторая жена папы, мачеха…

Когда я жаловалась на создавшуюся ситуацию подружке Алечке — Алечка имеет большой опыт в общении с мужчинами, одних только законных мужей у нее было три штуки, а незаконных, как жен у царя Соломона, без счета! — когда я жаловалась Алечке, а жаловалась я именно ей, поскольку перед остальными мне стыдно снимать маску благородной альтруистки и выказывать недовольство сложившейся ситуацией… Когда я жаловалась Алечке, она, переживая за меня, «в сердцах» воскликнула: «Ой, лучше бы она и вовсе не находилась, или нашлась бы потом, когда бы вы уже развелись!» И меня — видали вы дуру! — охватил ужас при мысли о том, что Ольга могла бы и не найтись или еще на какое-то время остаться в руках у этих людей… Которых и людьми-то стыдно называть!

Мне кажется, я люблю Ольгу. Что странно… Она со мной всего четыре дня, к тому же — настолько неприветливый, неулыбчивый, молчаливый ребенок! — а я, вообще-то, не из тех женщин, которые трясутся от умиления при виде любого малыша.

Что касается Ольги, то любой взрослый поймет, отчего она такая, простит ей все выходки, какими бы дикими они не были от ребенка, прожившего четыре года среди бомжей и перенесшего всевозможные моральные и физические надругательства, можно бы ожидать всего! Можно понять и простить, но любить? Любить чужого ребенка? «Не бывает чужих детей» — это всего лишь ханжеская поговорка! На самом-то деле, все дети, кроме тех, которых сама выносила и родила, все дети, кроме своих собственных, — все остальные дети ЧУЖИЕ! Ольга — совершенно чужой мне ребенок! И если бы я еще любила ее отца, тогда бы понятно… Но ведь я его не люблю! Порой — ненавижу, порой — презираю, иногда — жалею… Но даже жалости недостаточно для того, чтобы полюбить его ребенка! Значит, я люблю Ольгу ради нее самой.

Я люблю Ольгу.

А она так похожа на отца… Ее мать — я видела фотографию — совершенно блекленькая блондиночка, словно вылепленная из пресного теста и слегка подсушенная. И макияж у нее вульгарный, и одевалась она — не блеск, и волосы…

Стоп! О мертвых принято говорить или — хорошо, или никак! Я не знала ее лично. Возможно, она искрилась умом и обаянием… Хотя, судя по тем воспоминаниям, которые остались у Андрея… Конечно, неизвестно, что он будет обо мне «вспоминать» в беседах со своею следующей супругой!

А то, что ему придется искать следующую, это уже точно решено. Я с ним не останусь даже ради Ольги! Год, два, три — сколько там понадобится для того, чтобы она пришла в себя — но не больше того! Я не намерена губить свою жизнь ради чужого мне ребенка! Я не хочу стареть рядом с Андреем!

Я найду себе другого человека… Во всем другого! Пусть он будет не так богат, не так красив…

Ольга так похожа на отца! Она будет красавицей. Прямые блестящие темные волосы, длинные и густые черные брови, роскошные ресницы, чуть смугловатая кожа, а глаза — громадные, неожиданно яркие и очень светлые! Чуть выступающие скулы, четко очерченный чувственный рот… От матери она «унаследовала» только носик — чуть вздернутый — но это смягчает некоторую резкость в чертах Андрея и придаст Оленьке больше женственности и привлекательности. Да, очень, очень красива!

Если еще научится улыбаться… Но будет ли она когда-нибудь счастлива, пусть даже при такой красоте?! Будет ли она счастлива после всего этого… Вопреки всему…

Да, надо попытаться объяснить ей, что надо быть счастливой — вопреки! И в этом — победа над злом… Настоящая победа!

Но ей же всего десять лет… Что я могу объяснить ей?!

Десять лет… Но не четыре и не шесть! А значит, она может понять уже многое. Я в десять лет…

Я в десять лет уже читала «Хижину дяди Тома» и «Три мушкетера». Ольга до сих пор не умеет читать. Но жизненный опыт у нее в ее десять лет больше, чем у меня — в мои двадцать семь, а у Андрея — в его тридцать четыре! Причем такой опыт, какой не дай Бог… И что я после этого могу ей объяснять? Как я посмею?! Она посмотрит на меня своими бездонными, непроницаемыми, скорбными глазами… Посмотрит ТАК, что я заткнусь раз и навсегда!

Кривой действительно дал мне несколько дней. Последние несколько дней свободной жизни — как последние несколько дней детства. Кривой сделался прежним, он ни с кем не разговаривал и приходил только спать. На меня он и не смотрел будто и не было между нами того разговора… Михалыч тоже со мной не разговаривал. Раньше, как придет, все время рассказывал мне, что делается наверху, а теперь молчит. Может быть, уверился наконец, что тот мир меня не интересует. А может быть, просто я стал для него чужим…

Однажды под вечер, когда я собирался на очередную прогулку и ждал только возвращения Михалыча, с воплями и воем примчался Урод. Посмотрел на меня дикими глазами, огляделся кругом и, вцепившись пальцами мне в руку, утащил в темный угол, где обычно Хряк с Лариской спят. Я сопротивлялся, как мог — если Хряк узнает, что на его подстилке топтался кто-то, плохо будет, но Урод, похоже, впал в мистический экстаз, а раз так, то справиться с ним не представлялось возможным. Объяснить что-то, разумеется, тоже.