Санкт-Петербург по-новому…

— Но они же хотят заставить нас замолчать! Они могут быть сконцентрированными в Москве, но поедут хоть в Рио-де-Жанейро, чтобы поубивать нас!

— Логично… К сожалению. Ну, не знаю тогда! Надо дождаться Вениамина. Утро вечера мудренее. Но все же — как это ужасно и смешно, что мы все мним себя порядочными людьми и со снисходительным презрением глядим на них, на «падших», хотя на самом-то деле мы являемся для «падших» рабочим скотом, дойными коровами… Мы, налогоплательщики и производители материальных благ! Правда, мне должно быть не так обидно, как другим. Я произвожу блага духовные. А духовные блага их не слишком интересуют. У них свое понятие о духовном, совершенно отличное от нашего. Ладно, спать! Живо в постель, посуду я помою.

Я попыталась вяло воспротивиться, но потом с удовольствием покорилась: я действительно страшно устала, я просто с ног валилась… И я с наслаждением нырнула в постель. В сон.

Чьи-то крылья хлопают надо мной…

Или — это где-то хлопает дверь?!

Какой-то навязчивый звук…

Уйди, противный… Спать мешаешь!

Чьи-то крылья…

В комнате очень темно. Непривычно темно! Словно погасли разом все уличные фонари, словно не было света витрин и рекламных щитов.

В комнате темно…

Жарко…

Душно…

Страшно…

И очень хочется пить. Горло саднит, съеденные оладьи комом в желудке. Меня нельзя подпускать к плите… Наверное, Ольга и Юзеф тоже страдают теперь несварением желудка.

Пить…

Надо встать и пройти на кухню.

В холодильнике — кувшин с апельсиновым соком.

Я поднялась и пошла.

Тьма…

Жара…

Тяжесть в ногах…

Коридор — нескончаемо-длинный!

Вот кухня наконец, дверца холодильника, белая и блестящая, словно лед, вот сейчас я напьюсь, я тяну за ручку дверцы, дверца тяжелая, каменная, высечена из камня, из ледяного белого мрамора, но наконец она подается, мне удается открыть, я заглядываю в холодильник…

На средней полке, на большом блюде лежит голова Веника!

Светлые волосы намокли от крови. Лица не видно, голова повернута ко мне правым ухом — тем, в котором жемчужная сережка! Кровь…

Очень много крови.

Блюдо полно яркой алой кровью.

Кровь переливается через край блюда, капает на дно холодильника, течет на пол…

На полу, возле холодильника — лужа крови.

Я стою в этой луже босыми ногами!

Я пытаюсь отойти — и не могу!

Мои ноги — словно в стремительно густеющем цементе…

Крылья…

Крылья хлопают надо мной…

Какой-то навязчивый звук…

Нарастающий гул…

Я оборачиваюсь к окну.

Окно открыто, тьма за окном — непроницаемая, вязкая, густая, как кровь — колышется, вздувается и начинает медленно переливаться через подоконник.

Тьма заливает кухню…

Сейчас она дойдет мне до горла и я захлебнусь.

Надо закричать. Да, сейчас я закричу, я больше не могу сдерживаться, я должна закричать!

Не получается…

Не хватает воздуха…

Я кричу — беззвучно, как рыба…

Что толку от беззвучного крика? Я напрягаюсь из последних сил и…

О, чудо! О, радость! Крик — живой, звонкий, НАСТОЯЩИЙ крик вырывается у меня из горла, взрывает тишину, темноту…

…И разбивает мой сон на тысячи осколков!

Я сижу на постели, вся в поту от пережитого ужаса, выпучив глаза в темноту ( которая — совсем не тьма из сна, а нормальная темнота комнаты в городском доме, темнота, пульсирующая серым светом фонарей ) и верещу, как героиня американского ужастика!

Я всегда удивлялась — чего это американки в кино так орут? Чуть что — сразу вопить! Мне это казалось неестественным… Доказательством несдержанности и дурного воспитания американских женщин.

Теперь я сижу в постели и визжу всего лишь из-за того, что мне приснился страшный сон! Визжу — и не могу остановиться!

— Настя! Настя! Что с вами? Что случилось?

Юзеф…

В тех же брюках и свитере, только шейного платка нет.

Не ложился? Или — лег прямо в одежде?

Он сидит на моей постели, обнимает меня, а я плачу, плачу, плачу, прижимаясь лицом к его груди, к его грубому свитеру. Я задыхаюсь. Меня трясет. Я хочу стать маленькой, совсем маленькой и незаметной… и чтобы он всегда вот так обнимал меня и никогда, никогда не разжимал объятий!

Юзеф гладит меня по волосам. Потом — его пальцы забираются в волосы, мягко массируют затылок, мне становится хорошо, я чувствую, как тело расслабляется, раскручивается та тугая пружина внутри меня, тепло приливает к рукам, к ногам… Я готова заснуть… Но только пусть он будет рядом!

Пусть он не уходит никуда…

В дверях появляется Ольга. Бледная. Глаза — на пол лица. Я разбудила ее своим визгом.

Вот сейчас Юзеф оставит меня и пойдет к ней, баюкать ее, утешать, заново укладывать…

И я не верю своим ушам, когда слышу, как Юзеф говорит Ольге беспрекословно и жестко:

— Уйди и закрой дверь. Насте приснился страшный сон…

Я останусь с ней. Ложись, у нас завтра тяжелый день. Надо выспаться.

Ольга слушается. Уходит и закрывает дверь.

Мы с Юзефом — вдвоем в мягкой полутьме супружеской спальни. Нашей с Андреем спальни… На нашей с Андреем кровати…

Я лежу, положив голову на плечо Юзефа, обхватив его рукой. А его рука продолжает размеренно гладить меня по волосам, по спине… Успокаивает. Усыпляет.

Я бы рада не спать! Я бы должна наслаждаться этими мгновениями близости — ведь никогда больше не будет такого, никогда!

Но я слишком устала… Усталость сильнее меня.

Я сплю…

Мы с Юзефом — в море. На плоту из водорослей. Водоросли — сухие, упругие. Волны мягко покачивают нас. Солоноватый, свежий запах моря. Над нами — купол звездного неба.

Большие, яркие звезды. Бесконечное море. Бесконечное небо.

Юзеф целует меня… Нежно, без страсти… Наше дыхание сливается… Перетекает из его груди — в мою, из моей — в его, и я начинаю растворяться, таять в его руках…

Да, любовь моя, я всегда хотела, чтобы меня целовали ТАК! Так, как целуешь ты…

Да, любовь моя, я всегда ждала…

Ждала тебя…

Юзеф целует меня…

Я сплю?

Нет, я не сплю уже!

Раннее утро, первые солнечные лучи косым снопом падают сквозь окно.

Юзеф целует меня…

Я обнимаю его, крепче, еще крепче, прижимаюсь к нему, вжимаюсь в него… Никогда не оставляй меня!

Тонколикий, седовласый, с желтыми и пронзительными, как у кошки, глазами.

Ведьмак.

Юзеф из Ривии.

Геральт из Кракова…

Я не сплю!

Утро. Мы трое — Юзеф, Ольга и я — сидим на кухне и вяло жуем приготовленную мною страшно сухую яичницу. Одно утешение — свежий крепкий чай. Прекрасный крупнолистовой цейлонский чай компании «Май», сорта «Бухта Коломбо» — ради чашки такого чая стоит вставать с утра пораньше, стоит бороться и жить!

Мы молчим. Все трое. Говорить не о чем. Мы страшно переживаем за Вениамина.

И вот — долгожданный звонок в дверь!

Долгожданный — и все равно я пугаюсь, подскакиваю на месте и опрокидываю свою чашку. Я вообще стала нервная…

Юзеф идет открывать. Не спеша… Хотя, наверное, сердце вырывается из груди навстречу сыну!

— Живой?

— Жрать хочу!!!

— И голова на месте?

— А что?!

— Настасье приснилось, что твою голову нам в холодильник подбросили.

— Фу… Лучше бы не напоминали мне об этом! А есть какая-нибудь жратва, которая не соприкасалась с головой Андрея? Что-нибудь, что было в упаковке? Не могу — помираю!

— Яйца. Они уж точно были в скорлупе. Яичницу будешь?

Веник! Живой… И даже веселый… Несколько бледный, под глазами залегли глубокие тени, но мы все сейчас хороши… Пахнет от него ужасно! Светлый костюм — в пятнах всех цветов! Походит теперь на камуфляжный костюм десантников. И волосы такие грязные, словно он несколько часов в помойке на голове стоял. Бедный Веник… Он же такой чистюля, такой эстет! А теперь — стоя пожирает прямо со сковородки мою гадкую сухую яичницу…

— Ты бы хоть руки помыл! — вздыхает Юзеф.