— Откуда вы знаете?

— Этот человек уже договорился с правительством. Нам остается одно — признать свое бессилие.

— Не собираюсь!

Индеец посмотрел на нее грустными старческими глазами. Тщательно выскоблил трубку, вытряхнул остатки табака, снова набил и раскурил от тлеющей веточки из костра.

— Много лет назад, — заговорил он, — когда я был еще мальчишкой, в нашей деревне появился первый белый человек. Он был низенького роста, в большой шляпе, с остроконечной бородкой. Мы решили, что это призрак. Он достал похожие на дерьмо кусочки желтого металла и спросил, не видели ли мы такие же. Его руки тряслись, глаза безумно блестели. Мы испугались и ответили «нет». Через месяц во время разлива его изломанную лодку принесло с верховьев. В ней был только его череп и волосы. Мы сожгли лодку и сделали вид, что ничего не произошло.

На следующий год к нам приплыл гринго в черной одежде и черной шляпе. Он был добр, давал нам еду и кресты. Макал в реку и говорил, что спасает. Он жил с нами несколько месяцев, взял себе женщину с ребенком. А потом попытался пересечь болото. Больше мы его никогда не видели.

Затем к нам стало приезжать все больше людей, которые искали желтое дерьмо. Они называли его ого[37]. И были еще безумнее первого. Они приставали к нашим дочерям, крали лодки и еду и уходили вверх по реке. Возвратился только один, но без языка, поэтому мы так и не узнали, что с ним произошло. На смену пропавшим приходили другие, тоже с крестами, и каждый говорил, что его крест — самый лучший, а кресты других ни на что не годятся. Опять окунали в реку. И так еще и еще, пока мы вконец не промокли и совершенно не сбились с толку. Потом у нас появился еще один белый. Он приехал один, поселился в нашей деревне, выучил наш язык и говорил, что все люди с крестами полные недоумки. Этот человек называл себя антропологом. Он прожил с нами год, совал нос в наши личные дела и задавал всякие идиотские вопросы: просек, кто с кем состоит в родстве, что с нами происходит, когда мы умираем, что мы едим и пьем, как воюем и на чем жарим свинью. Мы рассказывали, а он за нами записывал. Озорные мальчишки — и я в их числе — мололи всякую чушь. И ее он тоже записывал с серьезным лицом. Говорил, что все поместит в книгу, ее прочтут в Америке, и мы прославимся. Нам это казалось смешным.

Затем стали приезжать люди с солдатами и бумагами. У них были ружья, и мы подписывали их бумаги. После этого они объявили, что мы приняли нового вождя, гораздо более важного, чем наш деревенский. И еще, что мы согласились отдать наши земли со всеми лесами и зверями, минералами и нефтью под землей, если они там есть. Это нам тоже казалось смешным. Нам дали картину нового вождя. Он был очень страшным: лицо все рябое, как ананас. Наш настоящий вождь вздумал протестовать. Тогда его отвели в лес и застрелили.

После прибыли солдаты и люди с портфелями и сообщили, что произошла революция и у нас опять новый вождь. А старого расстреляли. Заставили поставить знаки на новых бумагах. После них хлынули миссионеры, организовали школы, привезли медикаменты. Они все время норовили схватить ребят и отправить в школу, но у них ничего не получалось.

В те дни у нас был очень мудрый вождь — мой дед дон Кали. Как-то он созвал нас всех вместе и сказал, что нам необходимо понять этих людей, которые ведут себя, как сумасшедшие, но на самом деле смекалисты, будто демоны. И кликнул добровольцев. Я тоже вызвался. И в следующий раз, когда миссионеры устроили охоту на ребят, дал себя поймать. Меня отправили в бесплатную школу в Ла-Сейбу, остригли волосы, одели в колкий костюм и жаркие ботинки и били, если я разговаривал на языке таваха. Там я оставался десять лет — научился говорить по-английски и по-испански. Воочию наблюдал, какие они, белые люди. В этом заключалась моя работа.

Вернувшись домой, я рассказал своему народу обо всем, что узнал. «Это ужасно! — испугались люди. — Что мы можем сделать?» «Предоставьте все мне, — сказал я им. — Будем сопротивляться тем, что соглашаемся».

Теперь я знал, что отвечать, если в деревню являлись люди с портфелями и солдатами. Понимал, как читать бумаги. Соображал, когда можно подписать, а когда лучше потерять бумагу и прикинуться дураком. Знал, что говорить служителям Иисуса, чтобы получить у них лекарства, еду и одежду. Каждый раз, когда мне приносили картину нового вождя, а старого приказывали выбросить, я вешал ее в своей хижине и ставил перед ней цветы.

Так я стал вождем Пито-Соло. Теперь ты видишь, целительница, я соображаю, как обстоят дела. Мы ничем не способны помочь горным индейцам. Только потеряем жизни ни за что.

— Что касается меня, я не способна просто так отмахнуться и бежать! — заявила Сэлли.

— Целительница, — дон Альфонсо положил ей ладонь на руку, — ты самая храбрая женщина из всех, каких я встречал.

— Только не начинайте снова.

— Ты даже храбрее многих мужчин. Только не надо недооценивать горных индейцев. Я бы не позавидовал солдату, который оказался у них в руках, потому что последнее, что он увидит на этой земле, — это то, как его мужское достоинство шипит, поджариваясь на костре.

Несколько минут никто не вымолвил ни слова. Том чувствовав, что он устал, очень, очень устал.

— В том, что случилось, наша вина, — сказал он. — Или, вернее, вина отца. Но мы все равно в ответе.

— Томас, — возразил ему индеец, — ваша вина, его вина, моя вина — это не имеет никакого значения. Мы ничего не можем сделать. Мы бессильны.

Филипп согласно кивнул:

— С меня довольно этого сумасшедшего приключения. Мы не в состоянии спасти мир.

— Поддерживаю, — кашлянул Вернон.

Том почувствовал, что все взгляды устремились на него. Получилось нечто вроде голосования. Настала очередь решать ему. Сэлли пытливо смотрела и ждала. Но Том и сам не мог согласиться бросить дело на полпути.

— Я не смогу жить с сознанием, что взял и отступил, — заявил он. — Я заодно с Сэлли.

Но счет тем не менее был три не в их пользу.

Дон Альфонсо поднялся еще до рассвета и принялся сворачивать лагерь. Обычно невозмутимый индеец был до печенок напуган.

— Ночью горные индейцы подходили к нам на полмили, — объяснил он. — Я видел их следы. Сам я не боюсь смерти. Но я уже стал причиной гибели Чори и Пинго. И не хочу новой крови на своей совести.

Том смотрел, как он швыряет в кучу их неказистый скарб, и ему сделалось нехорошо. Все кончено — Хаузер победил.

— Куда бы этот Хаузер ни отправился с фармакопеей и что бы ни предпринял, я буду следовать за ним по пятам, — заявила Сэлли. — Я от него не отстану. Пусть мы вернемся к цивилизации, но это не финал. Дело еще не кончено.

Нога Филиппа все еще была воспалена, и он не мог идти самостоятельно. Дон Альфонсо на скорую руку сплел походный гамак — нечто вроде носилок с двумя шестами, которые можно класть на плечи. Времени на сборы ушло немного. Когда настал час отправляться, Том и Вернон подняли брата. И двинулись сквозь заросли гуськом. Сэлли впереди прорубала дорогу, а дон Альфонсо замыкал отряд.

— Простите, что стал для вас такой обузой, — проговорил Филипп и достал трубку.

— Еще какой обузой, — хмыкнул Вернон.

— Мучаюсь совестью и посыпаю голову пеплом.

Том слушал братьев — их обычный полушутливый-полусерьезный треп. Иногда они говорили дружески, иногда начинали цапаться. Том радовался, что Филипп настолько оправился, что оказался способен пикироваться с Верноном.

— Надеюсь, не поскользнусь и не свалюсь в яму с грязью, — ухмыльнулся тот.

Дон Альфонсо давал последние наставления:

— Идите как можно тише. Филипп, не кури. Иначе они учуют.

Филипп выругался и убрал трубку. Начал накрапывать дождь. Нести брата оказалось намного труднее, чем предполагал Том. Ноги разъезжались на скользкой тропе, а переправа через реки по осклизлым бревнам казалась смертельным номером. Дон Альфонсо постоянно был начеку, требовал строгого режима тишины, даже мачете пользоваться запрещал. Совершенно измотавшись, они остановились на отдых на единственной попавшейся ровной площадке, которая представляла собой одну сплошную лужу. Дождь превратился в ливень, и вода потоками текла сквозь крышу наспех сооруженного Верноном шалаша. Том и Сэлли отправились на охоту, два часа бродили по лесу, но так ничего и не увидели. Опасаясь, что дым их выдаст, дон Альфонсо не позволил разводить костер. И их ужин в тот вечер составил и напоминавшие по вкусу картон сырые корни и какие-то гнилые овощи, в которых копошились белые червячки.