Ребята слушали рассказ, а сами как завороженные глядели на котелки и жадно ловили носами пар, поднимавшийся из них.

Крыша над головой, тепло и ласковый женский голос подействовали на них, как комнатный воздух на принесенное со двора морозное белье: они разом обмякли.

Возбуждение, державшее их на ногах в течение целой недели беспрерывной дорожной травли, разом исчезло, уступив место смертельной усталости и голодной слабости; и, когда женщина, в который уж раз, настойчиво предложила им сесть, они молча, не сходя с места, как по команде, сползли спинами по двери и сели на ее порог.

Без слов поняла женщина их состояние…

Не говоря больше ничего, она сильной ловкой рукой подхватила ведро, ковш, мыло, рушник, другой обхватила по дороге ребят и потащила на крылечко умываться. С нарочитой веселостью она помогала им очищать дорожную грязь, потом, ахнув, побежала в барак (вспомнила что-то!), кивнув им на ходу:

— Хватит! Белые! А то вороны унесут!

Была ли вода теплой или такой показалась она Савке от материнской заботы незнакомой женщины, но Савка с наслаждением мылил и мыл лицо, не видавшее ухода семь дней.

Отряхнувшись и пригладив волосы, ребята явились в барак.

— Ну, вот. Теперь хоть на ребят похожи. А то я уж думала: не басурманы ли какие? — засмеялась женщина, ласково подталкивая их к столу.

На столе уже ждала ребят плошка ароматных, дымящихся щей. За ними появился жареный картофель, каша.

Как голодные волчата, глотали ребята еду, почти не жуя. Наконец, насытившись, отвалились от стола, не находя достаточно сильных слов для выражения своей благодарности.

Впрочем, «спасибо, тетенька!» они все-таки сказали.

Савка начал было: «Дай тебе…» — но «бог» застрял в горле: снова вспомнился дорожный попик.

После еды к ним возвратился дар слова, и они кое-что рассказали о своей деревне.

Женщина некоторое время слушала рассказ, подперев щеку рукой и утирая глаза, потом торопливо снова принялась за дела, досказывая и о себе. Живется ей здесь неплохо. Готовит на артель. Кормится бесплатно. Жалованье чистым остается.

Одно горе: дети не живут.

— Сказывают: пыль здешняя больно тяжелая. Нутро она забивает: вот душенька и выходит вон — от тесноты, значит. У нас и мужиков много помирает. И все перед смертью жалуются: дыхать, грят, трудно… Ну, да что ж поделаешь: везде, знать, трудно дышится. В деревне на что уж воздух хороший, да и то как богатей тебе глотку зажмет — все равно не продохнешь.

Убедившись, что осовевшие ребята не могут больше куска проглотить, она оставила работу и потащила их к нарам. Оказывается, она уж приготовила им сухое мужнино старье и постель на нарах. Переодевались ребята уж в полусне, а как и куда легли — и вовсе не чуяли: спали. А женщина, смахнув слезинки с глаз, забрала их одежду сушить и побежала к своим делам, наверстывать затраченное на ребят время: работы стряпухе — по горло.

Конечно, если бы ребячья воля, они проспали бы не полдня, а три дня подряд. Но в сумерки их разбудил настойчивый женский голос:

— Вставайте, ребята! Ночью доспите недостачу! Сейчас наши придут: земляки. Вставайте! Обедать будем.

Кое-как ребята расшевелились. Тетенька посоветовала им умыться, чтобы сон прогнать — помогло. В окна заглядывал слабый свет осенних сумерек, и на столе горела небольшая керосиновая лампа. Скоро ребята услыхали гул со стороны шахты.

— Шахтеры на-гора подымаются, — пояснила стряпуха.

Подымались небольшими группами. Обычно не расходились сразу же по домам, а задерживались ненадолго у выхода, делясь событиями дня. И чем события были крупнее, важнее, чем больше обсуждений они вызывали, тем большая толпа здесь скоплялась, тем дальше слышался гул сотен голосов, говорящих одновременно. Толпа росла, уплотнялась. Затем передние ряды, подталкиваемые задними, трогались с места, и толпа начинала растекаться по пустынным улочкам поселка, как вода, переполнившая водоем до краев.

Впереди нее, оповещая о ее приближении, несся глухой гул; в нём не было определенных звуков, но он был всем понятным голосом толпы.

По мере приближения к бараку, где Савка и Андрей, сытые и в сухой одежде, блаженствовали у горячей плиты, гул усилился, перерос в разноголосый галдеж. Потом постепенно стало стихать: толпа прошла мимо.

Вскоре на крыльце затопали ноги, заработали голик и скребок, очищая грязь.

Ребята напряженно вслушивались, не спуская глаз с двери. Сейчас войдут земляки… Те, что поразили воображение ребят своими костюмами и часами. Те, которые добыли себе на шахте то счастье, за каким сейчас приехали и Андрей и Савка.

Дверь открылась…

И в нее повалили невиданные люди. Страшные, черные, со сверкающими белками глаз на черных худых лицах, с черными корявыми руками.

Хриплыми раздраженными голосами они выкрикивали непонятные ребятам слова: «крепи», «штреки», «лава», «обвал» — видимо продолжая разговор. Только ругали кого-то понятно: по-русски. Ребята оторопело вскочили на ноги, попятились подальше от двери, не сводя с нее глаз.

В голове мелькали испуганно догадки: кто эти люди? Да и люди ли это вообще? Может, какая нечистая сила?

А «нечистая сила», увидев ребят, на миг смолкла и остановилась, а затем оживилась, зашевелилась и заговорила обыкновенными теплыми человеческими голосами простые понятные слова:

— Гляди-ка, приехали-таки, желторотые…

— Здорово, орлы! Ну как: тумакам-то счет подвели? Сколько на брата вышло?

— Рихметики ихней для счета не хватило! — шутили и смеялись кругом, одновременно похваливая ребят за проявленную энергию: каждый по собственному опыту знал, чего стоит безбилетному дорога.

Савка ободрился и, стараясь не уронить собственного достоинства, сказал:

— Что там тумаки считать? Нам на шею их не навешали. Что было, то сплыло!

— Правильно! — сказал, сверкнув белками на черном лице, шахтер, сидевший на скамье в ожидании своей очереди. И стукнул при этом кулаком по скамье. По этой привычке ребята узнали Андреева соседа — Семена Сажина. — Правильно! Мы по мелочам считать не будем: когда-нибудь все зараз подочтем! И с кого надо — спросим!

Перекидываясь словами с ребятами, земляки умывались: кто в большом железном тазу возле двери, кто на крыльце. Несмотря на мыло и теплую воду, заготовленную заботливой стряпухой, добела отмыться никому не удалось: помимо угольной пыли, на лицах лежал и слой сажи от шахтерских коптилок. Но аппетита от этого ни у кого не убавилось: наелись все до отвала. А уж как ребячьи животы вторую такую нагрузку выдержали, они и сами удивлялись.

К концу обеда ребята признали всех, кто за последние пять-шесть лет приезжал в деревню на побывку: больше по повадкам и улыбкам, чем по лицам.

Смущало только отсутствие «кустюмов».

Наконец Андрей, не выдержав, спросил сидевшего рядом шахтера:

— Дяденька! А где ваши часы?

Минута изумления и молчания — потом оглушительный хохот.

Отсмеявшись и откашлявшись, тот ответил:

— А я их в шахте на гвоздочек повесил — в своей квартире!

Снова хохот, а потом невеселый и серьезный ответ:

— Ты думаешь, парень, что мы и на шахте такими ходим, как домой приезжали? Вот полезешь в шахты — увидишь, в чем там люди ходят; да и ходят ли вообще.

Сегодня за столом сидели долго: каждому хотелось узнать о своем, о родных, соседях, друзьях. Савка еле успевал отвечать. Андрей же, язык которого был еще неповоротливее, ограничивался кивками, подтверждающими слова Савки.

Стряпуха Анна Петровна убирала со стола освобождавшуюся посуду, а затем неожиданно подала чай.

— Чтой-то, Аннушка, ай праздник какой на сегодня сыскала? — спросил ее один из земляков.

— Для разговору это я, Иван Степаныч. Чтоб разговаривать охотней было.

Спать легли позже обычного. И, верно, многие в ту ночь были дома, видели ясное небо, солнце, поле и дышали чистым, свежим, душистым воздухом, потому что многие часто и глубоко вздыхали и улыбались во сне…