— Похоже на то, — подтвердил и старший сын. — Деньги сурьезные.

— А раз сурьезные, — сказала мудрая бабушка, — значит, по мелким дырам их не распихивать. В хозяйстве дыр много, всех все равно не заткнешь. А давай-ка я десятку-то до поры спрячу в укладку[2]: пусть до главной нужды долеживается.

Отец с Петром не перечили: бабка лучше их счет деньгам знает. И десятка улеглась на дно укладки.

Бабку давно уж одна забота гложет; в семье две девушки-невесты, а выдавать их не с чем. Бывали сваты и в прошлом году, и в нынешнем. Сначала к старшей, Ольге, потом ко второй — Аннушке. На год только моложе ее Аннушка-то. Хоть она чуть-чуть и глуховата, а девушка миловидная, тихая и работница — каких мало. Так что женихи и ее не обегают.

Но приходилось, однако, каждый раз отказ давать — достатка на выданье не хватало и продать нечего: лошади нет, коровы так и не завели. И вот сейчас на дне укладки будет копиться девичья судьба: вытянет Савка — выйдут девушки замуж, сплошает — пропало дело. Но Савка вытянул.

Через полгода подсчитала бабушка свои накопления и довольная объявила сыну:

— Ну, Гаврила, открывай сватам дверь: полсотня есть, хватит девкам на выданье!

Засмущались радостно девушки, затопали от удовольствия парни ногами, а Ермолаич расправил усы и важно сказал:

— Вот это дело, точно, главное: девушкам своя доля в жизни тоже нужна! А то в монастырь прятать удумаешь! — не удержался он от напоминания.

Бабушка вздохнула легонько и улыбнулась: по доброте простила она сыну не очень справедливый его укор.

Через досужую соседку быстро побежал по деревне слушок, и двое женихов, ожидавших только такого сигнала, тотчас же явились к отцу со своими сватами.

Сладили дело и сыграли враз, не откладывая, две веселые свадьбы: и так долго ждали. Улетели пташки из родного гнезда на новые места, строить новые гнезда. А жизнь в старой хате мало оттого переменилась: дома-то девчата и раньше почти не жили — по людям батрачили.

На свадьбу Савка не приехал, хоть и известила его. «Некогда», — отписал он тогда. Помощь хозяйству продолжал оказывать, хоть и с перебоями в последние годы; и они понемногу конопатили дыры отцовского хозяйства. Только на лошадь или корову скопить деньжат не удавалось: расходились все без остатка на прочие нужды.

Так прошло еще два с лишним года. Вздохнул было свободней на старости лет Ермолаич, повеселел, поднял голову, да не ходит радость без горя, как день без ночи: слегла бабушка. Девятый десяток ей шел, а весь дом. на ней держался. У всех по порядку работа шла, как и у нее самой. Слегла — все остановилось, будто…

Полежала два денька. На третий собрала всех возле себя и наказала в последний раз, кому что делать на ее похоронах и после, по хозяйству.

Плакали внучка и Пашка навзрыд, скрипели зубами Ермолаич и Петр, а бабушка была спокойна и светла, только голос все слабел и слабел. А там и замолк.

Так и не повидала больше бабушка любимого внука, как сердце ее при разлуке и чувствовало.

Известили Савелия в ту же пору, но весточки той он не получил: скитались они тогда с Кондрашовым без работы, без адреса. Через месяц только от земляков, о смерти бабкиной узнал. Плакал, скрываясь, скупыми мужскими слезами.

Первые дни и недели после смерти бабушки все валилось из рук осиротевших. Хорошо еще, что зима была, зимой настоящей работы в хозяйстве нету. А все же, домашние дела умелых женских рук требуют: без хозяйки дом — сирота. А в семье одна девчонка шестнадцати лет — Апроська осталась и три мужика.

Решили Петра оженить. Невесту искать не пришлось. Петр давно ее приглядел и бабушка тогда же одобрила. Хоть родители бедноваты, а девушка, видать, умная, домовитая: по соседству жили, бабушка приглядывалась.

Петр давно уж о женитьбе мечтал, но надо было вперед девок отдать да хату починить, а то завалится. А его-то дело терпит еще! Так и невеста его, Настюша, рассуждала. Они тайком давно уж договорились друг друга до времени ждать, и сейчас время это, как видно, пришло.

Родители невесты сватов как дорогих гостей приняли и после нового года свадьбу сыграли.

И вошла в сапроновскую хату новая, молодая хозяйка — жизнерадостная, как птица, неутомимая, как бабушка. Бабушку напоминала она во многом? так же спорилась работа в ее маленьких умелых руках, так же не страшилась она трудностей, бедности и преодолевала их, как должное, не показывая устали. Так же вставала раньше всех и ложилась последней. Все как и бабушка.

Встанет молодая сноха пораньше — и за работу!

Мужики еще тешатся снами, а она уже снует по избе, быстро, бесшумно справляя свои дела, чаще по два сразу: топит печь и стирает или тесто месит.

Легкая длинная тень еле успевает за своей проворной хозяйкой, перескакивая ежеминутно с одной стены на другую — гибкая, воздушная, словно играет с ней, чтоб не скучно той было.

Но вот картошка готова, слитая вода пускает ароматный пар в носы спящих: сигналит! Встают мужики, и начинается обычный трудовой день — тихо, незаметно и неизменно переходящий в вечер и ночь. Нынешний — как вчерашний. Завтра — как сегодня.

По настоянию Насти снова была приобретена телушка и снова началось ее выращивание.

Только на этот раз паслась она на бестравном общинном пастбище, силы не набрала и выросла никудышной, лядащей коровенкой, еле-еле себя оправдывающей. Помощи от нее хозяйству мало было.

Опять временами заглядывала в избу нужда. Впрочем, этой вековечной мужицкой гостьи в семье никто не замечал: так терпеливый и стойкий больной обходит вниманием свою привычную тяжелую болезнь. Да и Савкина, хотя и нерегулярная помощь тоже не давала ей большого ходу в доме: не то что в молодые отцовы годы, без жены, с восемью сиротами.

И вдруг нежданно-негаданно стали доходить в деревню дурные вести о Савке. Через Андрюшку, дружка первых дней его шахтерских.

Вот и сейчас. Зашел к Ермолаичу старший брат Андрея — Никодим, самолично зашел. Зашел будто за делом, а сам про дело сразу же и забыл, а принялся расписывать, какими смутьянскими делами Савка на шахтах занимается и как его за это хозяева гонят. А Андрей у хозяев в доверии, его любят.

Не первая эта весть ужас как расстроила отца. Неужто Савка с пути сбился? Когда Никодим ушел, он даже за голову схватился, вот-вот заплачет. Но Петр, малый с головой, дал другое направление его мыслям:

— А ты, отец, не чуешь, что Никодима просто-напросто завидки берут? Тебе-то Савка помощь шлет, а им Андрей — шиш с маслом!

— Да и про почет-то Андрейкин Никешка тоже брешет, — подхватывает Пашка. — Намедни Васятка-шахтер писал, что Андрея-то за язык его и подлости сильно шахтеры не любят. Били, слышь, его смертным боем в прошлом году: месяц хворал, на другое место сбежал.

А сноха, точь-в-точь как бабушка, каждую искру радости раздует, осветит ею кругом — и нет злого тумана! пропал, сгинул. Разговорили, разубедили старика — и тот согласился:

— Конечно, особой веры Андрюшкиным словам придавать нельзя. У него одна линия в жизни, у Савки — другая. Андрюшкина порода испокон веков кулацкая, а яблоко от яблони далеко не падает.

Однако помощи от Савки все же второй месяц нету. Да и полгода назад были пустые месяцы. Может, и впрямь беда стряслась?

— А может, прогулял! Не монах же он, на сам-деле; можно же ему кой-когда и гульнуть! — сказал Петр.

И отец тотчас же охотно согласился:

— Знамо дело, шахтерская жизнь — каторжная. Я разве говорю что? Пусть гуляет на здоровье, пока молодой.

И, довольный таким оборотом, отец уселся на чурбан, заменявший ему табурет, плесть лапти себе и людям. Это главная его работа теперь: недужится старик, на другую работу мало кому годится.

А молодые без дела не сидят: каждый трудится на своем месте. Петр по соседям хлеб подрабатывает; Апроська тоже батрачит; сноха — по дому. Даже Павел, нога которого становилась все короче, сейчас нашел себе применение.