И тут вдруг я спохватился, как же вокруг темно. Ни единого огонька. Наш лайнер исчез, его поглотил океан.

Джереми прыгнул за борт и поплыл, будто надеялся каким-то образом вернуть лайнер из пучины. Через минуту я потерял его из виду, слышал только, как он молотит по воде руками и ногами.

— Он не мог затонуть! — кричал он в ужасе. — Я не готов! Не готов!

Я опустился на колени, свесился за борт и попытался на ощупь найти Джереми, слушая, как он барахтается среди волн и проклинает все на свете за то, что судно исчезло навсегда.

Когда я наконец затащил Джереми обратно на плот, он, дрожа, устроился на моих коленях и крепко обхватил себя руками за плечи.

— Я не готов, — пробормотал он и уткнулся лицом мне в грудь, орошая кожу горячими слезами.

Я обнял его, и так мы сидели, а плот раскачивался на волнах, и море пело нам свою тихую колыбельную.

— Дженни Лайонс, — сказал я, и на губах Джереми заиграла улыбка.

— Она? Правда, что ли?

Я пожал плечами:

— Это было в восьмом классе, в кабинете информатики.

— У нее тогда были брекеты?

— Ага.

Он покачал головой.

— А как насчет тебя? — поинтересовался я.

У Джереми сгоревшие на солнце щеки сделались еще краснее, хоть это и казалось невозможным.

— Ой, только не говори, что дожил до шестнадцати лет и ни разу не целовался с девчонкой, — попытался я его подколоть.

— Скорее, до восемнадцати, — не поднимая глаз, буркнул Джереми.

Улыбка застыла у меня на губах, когда я вспомнил о следах зубов у него на теле. Да уж, веселого тут мало.

Стояла глухая ночь, когда Джереми решил наконец выложить все начистоту.

— Послушай, я должен тебе кое-что рассказать.

Похоже, он догадывался, что я только притворяюсь спящим, потому что даже не потрудился разбудить меня.

Я шевельнулся, и от этого движения наш убогий плотик заходил ходуном. Вот уже несколько дней мы не видели абсолютно ничего: ни кораблей, ни хотя бы лодок, ни суши. Эта пустота создавала впечатление, что мы последние люди на свете.

Пока Джереми вел свой печальный рассказ, я изо всех сил сжимал зубы и гадал, можно ли вот так сломать их. Сломать бы вообще все да и покончить с этим.

— Если хочешь, я за борт прыгну, — предложил Джереми.

Было так темно, что я не видел его, а слышал только голос.

Один голос — и более ничего.

— Но тогда ты превратишься в одного из этих.

— Я все равно превращусь, — проговорил он дрогнувшим голосом.

Я с силой надавил пальцами на глаза, заставляя себя заплакать, — другие способы избавиться от жгучей боли в груди на ум не шли.

— А ты этого хочешь? — спросил я Джереми.

— Если останусь на плоту и превращусь, ты будешь в опасности, — сказал он после долгого молчания. Потом снова умолк, и тишину нарушал только стук наших сердец. — Я этого не хочу, — шепотом добавил он.

— Так ты думаешь, что сможешь меня одолеть?

Шутка была неудачная, но он шумно выдохнул, будто хотел рассмеяться.

— Ты должен дать слово, что выбросишь меня за борт, когда это случится, — произнес он наконец. — Обещай проследить, чтобы я утонул.

Я еще сильнее надавил пальцами на глаза.

— Обещай, — настойчиво повторил Джереми.

Я покивал и пробормотал:

— Обещаю.

— Кажется, Нэнси была тобой слегка увлечена, — говорю я Джереми.

Стоит пасмурная погода, в небе висят черные тучи и дразнят нас дождем. Я собираю пустые бутылки, чтобы наполнить их драгоценной жидкостью. Мечтаю о том, как прохладная влага будет стекать по пересохшему горлу и увлажнять каждую клеточку моего несчастного обезвоженного организма, и в ответ на эту мысль во рту появляется капелька слюны.

— Надеюсь, что так. Ведь это она меня укусила.

Джереми сидит, откинувшись на стенку тента. Теперь, раскрыв свою тайну, он снял рубашку, и всякий раз, когда я смотрю на него, в глаза бросаются гноящиеся ранки. Кажется, Джереми даже гордится тем, что укушен. А еще похоже, что мы оба не можем не думать об этом.

Потом до меня доходит смысл сказанного.

— Так ты знаешь. — Мои слова — не вопрос, а утверждение. Я поворачиваюсь к нему. — Если это она тебя цапнула, ты знал и об остальных. О Фрэнсисе, Нэнси и других.

— А почему, по-твоему я сказал, что не стоит их ждать? — спрашивает Джереми.

По всему его телу протянулись красные полоски — это вены, пораженные инфекцией. Я ощущаю исходящий от него жар.

— Но если ты знал, почему требовал вернуться?

Джереми пожимает плечами и смотрит на руки.

— Так хотелось убедиться, что ошибался насчет них. Пожалуй, это уже не имеет значения.

И он прав. Последний плот исчез из виду два дня назад.

Джереми хватает меня горячими, как уголья, руками и широко раскрывает рот, чтобы вздохнуть. Сначала я думаю, что он уже превратился — бормочет что-то нечленораздельное, — но потом понимаю: бедняга просто пытается вымолвить мое имя.

— Вставай, — наконец произносит он.

Джереми приподнимает меня за плечи, но его мышцы ослабли за многие дни бездействия, да и я по-прежнему намного крупнее и сильнее.

Джереми продолжает толкаться и твердить:

— Вставай, вставай…

Он сует мне что-то в руку — это шнуры, которыми к тенту крепится входной клапан.

— Свяжи меня. Время пришло. Свяжи. Утопи.

С каждым днем все труднее просыпаться, вот и сейчас я сонно ворочаю мозгами, пытаюсь понять, чего хочет Джереми. Сопя от натуги, он берет меня за руки, заставляет обхватить пальцами шкертик и затянуть петли на его запястьях и локтях.

Кожа у него сухая-пресухая и во многих местах растрескавшаяся. Я пытаюсь сморгнуть соль, присмотреться и сообразить, что происходит. Под тентом кромешная тьма, и только изредка ее пронзает вспышка аварийного маячка.

Вспышка…

Джереми зубами затягивает узлы.

Вспышка…

Я обматываю шнур вокруг его туловища и связываю ноги.

Вспышка…

В глазах у Джереми лихорадочный блеск. Грудь едва вздымается.

Вспышка…

Я не знаю, что говорить, что делать. Не знаю, что сказать ему.

Вспышка…

Осторожно беру его за руку:

— Джереми, мне очень жаль.

Вспышка…

Он молчит.

Вспышка…

Глаза совсем безжизненные. Сердце еле бьется.

Вспышка…

Волны легонько качают плот, а Джереми отходит…

Вспышка…

Я делаю вдох. И задерживаю дыхание.

Вспышка…

Вспышка…

Вспышка…

Выдыхаю.

Не успевает полыхнуть маячок, как Джереми резко приходит в себя. Он напрягается всем телом и пытается освободиться от пут.

Он хочет наброситься на меня, и я вижу идеально ровные, блестящие белые зубы.

Они безуспешно клацают во тьме.

С криком отскакиваю в противоположный угол плота. Отталкиваюсь от днища руками и ногами. Мечтаю, чтобы тьма поглотила меня, укрыла от этого ужаса. Джереми издает глухие утробные стоны. Он бьется в агонии, сходит с ума от ярости и жгучего, неутолимого голода.

Плотик раскачивается и дергается в разные стороны. Джереми бьется, точно пойманный в капкан зверь. Я не могу приблизиться к нему, могу только смотреть, как он корчится в путах. Могу только слушать, как хрустят суставы, как от судорожных рывков трещат лучевые кости. Это уже невыносимо. Я не могу больше находиться рядом с ним. Не могу видеть Джереми в таком состоянии.

Прыгаю через открытый проем в темную воду, и она смыкается над головой; я уже ничего не вижу и не слышу. Я отрешаюсь от всего, а наверху продолжает ходить ходуном спасательный плот.

— Ты веришь в Бога? — спрашиваю я Джереми.

Я лежу, скрючившись, на плоту в луже воды. Тент я снял в надежде, что солнце подсушит мою несчастную, всю в ссадинах кожу и станет немного легче.

Джереми без устали корчится в мокрых веревках, но держат они на совесть. Я покрепче принайтовил его к борту, разорвал на полосы свою рубашку и завязал ему рот. Тем не менее Джереми ухитряется довольно громко стонать; от этих низких носовых звуков никуда не деться, я их все время слышу, даже когда зажимаю уши ладонями.