Конечно, есть и зомби. Они бессмысленно бродят кругами приблизительно на равных расстояниях друг от друга, будто молекулы в воздухе при тепловом равновесии. Один на десяток квадратных футов. Никто не обращает внимания на Конрада, зато он слышит их мысли.

«Я голоден».

«Я хочу пить».

«Мне одиноко».

«Здесь так темно».

«Меня никто не любит».

В подвале западного крыла Конрад обнаруживает импровизированную лабораторию. Похоже, операции делали прямо в коридоре. Стойки для капельниц, мониторы, иглы. Это напоминает Конраду об Адаме. Подумалось вдруг, что никогда не спрашивал у Делии, не хочет ли она оставить ребенка у себя. И Глэдис не спрашивала. Они забрали мальчика, а его мать отбросили, словно мусор. Но когда признаешь свои ошибки, легче судить объективно. Да, это она убила ту рыбу, и Баркли, и ребят из школы. Она родилась жаждущей крови.

В подвале тела заключенных прикованы к каталкам. Наверное, им вводили вирусный препарат, потому что головы аккуратно отпилены. Вокруг бродят зараженные доктор с медсестрой, продолжающие и после смерти играть роль всемогущих добрых тюремщиков. Кажется, они считают, что помогают кому-то, проверяя, есть ли пульс в мертвых руках.

— Делия! — зовет Конрад.

Доктор с медсестрой поднимают на него глаза, затем возвращаются к прежнему занятию.

Если Делия жива и ее удастся отыскать, бестолковый папа Конрад будет счастлив. Даже если она такая же, как раньше, получится, что он шел сюда не зря.

И вдруг издали доносится едва слышный ответ: «Я здесь!»

Конрад не видел свою дочь уже много лет, но хорошо помнит ее голос: тот отпечатался в самых потаенных слоях его памяти, куда никакой вирус не может добраться. В тех глубинах, где родительский инстинкт живет еще со времен динозавров. Тело Конрада движется почти помимо воли. Даже спина больше не болит, все мышцы онемели.

— Делия!

Она отвечает столь же нерешительно, как и в ту давнюю ночь, когда позвонила домой. Конрад часто вспоминал тот звонок. Теперь он твердо верил: была такой нерешительной, потому что стыдилась своего поведения. Всегда стыдилась.

— Папа?

Он бежит на негнущихся, уже схваченных трупным окоченением ногах, а в памяти всплывает все самое лучшее, что пришлось загнать в темные углы: тот случай, когда она не пошла на вечеринку, а осталась играть с ним в шахматы; красный постер с псами, играющими в покер, что висел в ее комнате. Конрад так и не снял его со стены, даже когда в комнате поселился Адам. Красное навсегда стало для него символом Делии, его благословенной дочурки, родившейся с жаждой крови. Воспоминания вспыхивали, будто сверхновые звезды, и столь же быстро угасали. Он пытался их остановить, поймать, но они рассеивались как туман. Когда Конрад добрался до подвала, он помнил лишь о том, что воспоминания были, но в чем заключались, уже не знал.

— Делия! — кричит он и не может понять, за призраком гонится или за живым человеком.

— Папа, я здесь, в бомбоубежище! — кричит она в ответ.

Прямой, как струна, он бредет мимо мертвых солдат национальной гвардии, репортеров, медсестер, сквозь второй лабораторный зал со множеством безголовых трупов, к ведущей вниз лестнице. На спуске мускулы хрустят и рвутся. Он открывает дверь в обширную комнату. Зомби здесь нет, лишь единственная клетка посередине. Из нее торчат застрявшие между прутьями скелеты, чьи кости обглоданы дочиста. А из-за прутьев на него смотрит розовощекая, пышущая здоровьем Делия.

— Папа! — говорит она.

Он уже не помнит ее имени, молодое жизнерадостное лицо не кажется знакомым, но в угасающем мозгу застряла мысль: я ее знаю и люблю больше, чем себя. На негнущихся ногах он ковыляет к ней. Она плачет, и это кажется одновременно прекрасным и устрашающим.

В его умирающем рассудке звучат голоса, шепчущие нелепое:

«Я голоден».

«Я одинок».

«Здесь так темно!»

«Девятьсот девяносто девять раз из тысячи господин мой солжет!»

А потом, едва слышное сквозь хор нелепостей, доносится: «Конни, обещай мне. Ведь она — это все, что у нас есть».

Женщина в клетке — маленького роста, у нее острые черты лица и округлый животик. Конрад ничего о ней не помнит, но знает: она — его дочь.

— Ты не заразилась? — спрашивает он.

— Да вроде нет, — отвечает она, не глядя ему в лицо.

— Почему же тогда они не сделали вакцину?

Она качает головой. Он ждет. Она не спрашивает про мальчика по имени Адам. Конрад уже не помнит, что означает для него это имя и даже что такое «мальчик»; он разочарован. Как всегда с дочерью. И она, как всегда, стыдится себя. И алеет пропасть меж их душами.

— Меня укусили, — говорит он. — Где ключи? Мне нужно скорей открыть клетку, чтобы ты могла убежать.

Делия кивком указывает на стену, где висит ключ. Конрад снимает его. В голову приходит догадка: если ее посадили в клетку значит считали очень опасной.

— Ты за меня не бойся, — говорит она. — Я не заражусь.

В его рассудке разрозненные куски складываются в целое, подтверждая то, о чем он давно догадывался и даже верил, но не хотел принять.

Он подходит ближе, держа в одной руке ключ, в другой дробовик. Сонно кивает, думая про океан и небо, про ту рыбалку на рассвете. Когда он сказал, что любит ее, она ответила, что тоже любит папу.

А потом возникла Глэдис с ребенком на руках, глядящая на отца и дочь, словно Дева Мария.

— Почему же ты не заразилась? — спросил он.

Она указывает в глубину клетки. То, что он принял за какую-то мебель, на самом деле груды костей, из которых она соорудила себе кровать и кресло. Кости отполированы до блеска. Конрад понимает, отчего в комнате нет зомби: эти кости остались от них.

— Я питаюсь их кровью. Мне любая годится. Поэтому я не старею. Но ты ведь это знаешь?

Он кивает, но сказать уже не может ничего: его разум растерял все слова. Мозг гибнет, личность распадается.

Делия облизывает губы, и он понимает: обрадовалась она не столько отцу, сколько возможности утолить голод. Но так уж повелось между родителями и детьми: первые отдают, вторые забирают.

— Папа, ключ, — напоминает она.

Конрад так стиснул ключ, что бородка впилась в ладонь. Он вспоминает пропавших школьников, заметку в местной газете о том, что находили полностью обескровленные трупы бродяг-наркоманов. Неудивительно, что потом и ее потянуло на героин.

— Вирус пошел от меня, — говорит она. — Я укусила одного человека, но он выжил, а вирус мутировал и распространился.

— Я умираю, — говорит Конрад.

Ее оранжевая арестантская роба обвисла на бедрах и талии. Похоже, Делия уже давно не кормилась. Если открыть дверь, наверняка станешь ее обедом. Но зачем еще нужны отцы, как не для того, чтобы кормить детей?

— Папа, да черт тебя побери, ты никогда не понимал, что у меня уникальный дар! Ты всегда заставлял стыдиться его!

Он качает головой. Сердце бьется все медленнее, забывает, как гнать по жилам кровь. Конрад со всей силы стучит себя по груди кулаком.

— Я люблю тебя! — говорит он.

На ее глазах появляются слезы. Наверное, ей горько и больно. А может, и нет. Монстры ведь не то что люди.

— Я тоже люблю тебя, — отвечает она. — А сейчас дай мне ключ!

— Ты одинока, как и я?

— Конни, ты ведь знал? — спрашивает Глэдис.

Может, это игра воображения? Всего лишь бесплотный призрак?

Женщина за решеткой облизывается:

— Папа, ключ!

Он больше не помнит ее имени. Не помнит, кто она. Но разочарование и боль остались. И осталось простое, сильное, как инстинкт, сознание своего долга.

Он стреляет — точно в цель.

Затем пытается приставить ствол к свой голове, но ружье слишком длинное. Пальцы не слушаются, и он роняет дробовик.

Молодая женщина лежит неподвижно, вокруг расползается лужа крови странного синего цвета. Он протягивает руку сквозь решетку, разделившую их навечно, ласково сжимает ее пальцы. Они отвечают на пожатие, словно женщина рада случившемуся. Затем ее пальцы замирают.