Удовлетворенный итогом размышлений, Смирнов нашел рядом с ручьем укромный уголок, вымылся, побрился, переоделся и расчесался (первый раз за двое суток). Солнце почти уже проплавило горизонт, ждать оставалось лишь пару часов. Перекурив, он решил оставить потрепанный свой рюкзак в палаточном лагере, раскинувшимся неподалеку от места его стоянки.
Лагерь населяли студенты биологического факультета МГУ; устроив рюкзак под навесом, они напоили Смирнова зеленым чаем и накормили макаронами по-флотски. В одиннадцать он был у заветной калитки. Походив вдоль ограды, сел в траву.
Стал смотреть.
Фонари светили скупо.
С берега эпиграфом гремела Аллегрова.
"Все мы, бабы, стервы; милый, бог с тобой – кто у нас не первый, тот у нас второй".
Светлячки занимались своим делом. Мотались туда-сюда.
Замок на калитке был магнитным.
Звезды пробивались одна за другой.
Море шумело мерно.
Озиравшаяся Ксения появилась ровно в половине двенадцатого.
Увидев нежное личико женщины, насквозь пропитанное ожиданием, Смирнов решил, что изнасилует ее, как только они окажутся в прихожей.
Как только она закрыла дверь, он взял ее на руки, осмотрелся, увидел в углу прихожей кушетку, пошел к ней.
– Не надо – тут охранник спит. Сволочь он. Неси в дом.
Смирнов огорчился.
Он уже видел ноги Ксении, поднятые в сторону-верх.
Видел себя, снимающим штаны.
Видел ее влажные внешние губы. Чувствовал их томление.
Все было так хорошо, а она вставила во все это охранника с резиновой дубинкой в руке. Охранника, постукивающего дубинкой по ладони.
Да еще сволоча.
Она поцеловала его в губы. Показавшееся бесконечным приближение уст, приближение пылающих врат плоти запечатлело действительность. Яркая, приятно пахшая помада, духи, эфирными набегами требовавшие признания, легко перебивавший их запах чистого тела, наполняли замкнувшееся вокруг пространство смыслом таинства, и Смирнов выполнил просьбу.
Открывая ногой дверь в комнаты, он подспудно опасался, что гостиная и спальня окажутся такими же, как в коттедже Бориса Петровича.
Такими же, как там, где ничего не получилось.
Опасения оказались напрасными. Все вокруг было домашним. Все было, как у Ксении дома.
Оказавшись на широкой кровати, покрытой красным ворсистым покрывалом, она притянула его к себе, вжалась грудями. Весь пропитавшись алчным ее теплом, Смирнов вырвался, стал бешено раздеваться.
Она его опередила.
– А как ты здесь оказалась? – спросил он, когда они уселись за журнальный столик и закурили.
Как в былые времена.
– Миша умер, – темно посмотрела Ксения.
– Как умер?! Ему же лет сорок пять всего было? И сибиряк…
– Он застрелился.
В комнате возник дух Бориса Петровича. Он был с пистолетом. Смирнову захотелось выпить.
– Там, в холодильнике, любимый твой портвейн, а в грелке – свиные отбивные. Принести?
Отбивные он готовил, когда к нему приходила Ксения. Значит, она его ждала!? Получается так.
– Принести.
Пока женщины не было, Евгений Евгеньевич думал, зачем Ксения его отловила.
Чтобы он умер? Ну да. Два мужа погибли, теперь третий. Один он, Смирнов, портит картину. Или, научно выражаясь, статистику.
Но ведь он не был мужем?
Пузатая бутылка португальского портвейна (он терпеть его не мог – не было в нем душевной российской невыдержанности), горячие свиные отбивные изменили его настроение к лучшему.
– А почему ты не сделал мне предложения? – неожиданно спросила она, когда он отложил нож с вилкой. – Я ждала его на Новый год.
– Я знаю. Понимаешь, я был первый раз в твоей квартире, первый раз увидел твоих сыновей, французского бульдога… Все было непривычно, а в непривычной обстановке душа молчит. Я хотел об этом поговорить на Старый Новый Год, но ты уже была другая.
Французский бульдог был неприкаянным. Он влюбился в Смирнова, как только тот к нему прикоснулся, и рвался к нему всю ночь. Она его привязала
Он знал: если чья-то собака тянется к чужому, ее не любят, ее используют по назначению. Как собаку. Как всех.
– Да, я разозлилась. Я ведь уже считала тебя мужем…
Смирнов торопливо налил вина, выпил. Поморщился.
"За эти деньги можно было купить ведро замечательного прасковейского портвейна. Все сходится однако. Она считала меня своим мужем, а я – вот казус! – не умер. Черт, у Бориса Петровича было легче. У него, так, легкий психиатрический насморк, а у этой в сорок два, похоже, маразм чудным цветком раскрылся. В виде премиленькой мании.
Чепуха!
Почему чепуха? Она ведь знала, что в августе я собираюсь пройтись от Адлера до Ялты. Да, знала. И поэтому приехала в пансионат, хотя российский отдых, даже такой роскошный, ей противнее капусты.
Вот попал! И смотрит как! Как кошка на мышь. А как здорово изобразила при встрече удивление!
Надо взять себя в руки и все спокойно обдумать".
Смирнов попросился в туалет. Ксения рассказала, где он находится.
"Значит, клиническая картина такова, – усевшись, сжал он голову руками. – После смерти второго мужа ей пришло в голову, что она – уникальный сакраментально-мистический жизненный персонаж. Появился стержень, выпрямивший спину, стержень, поднявший подбородок. "Я – роковая женщина. Я – Смерть. Я беру их за руки и веду к краю, и они идут, как крысы под дудочку, и умирают, как крысы". Потом появился я. И не умер, и не погиб. Тогда этот факт моей биографии ее не озадачил – началась блестящая жизнь с бриллиантами, "Мерседесами", Ниццей и Монте-Карло. Меня она вспомнила, когда Миша умер. Вспомнила, что я жив. Ей, конечно, это не понравилось – кому охота из-за какого-то там научного сотрудника становиться нормальным смертным? И она, как вполне грамотный человек придумала, что они, ее мужчины вовсе не обязаны умирать друг за другом. И потому я не умер. Пока не умер. Потому что она, выпустив мою руку – а ведь шел я за ней к пропасти, шел – занялась Мишей. И, чтобы все поправить, чтобы восстановить свой имидж, взяла путевку в этот пансионат, через территорию которого незамеченным не пройти.
Нет, ты, Смирнов, параноик. Женщина просто по тебе соскучилась, а ты напридумывал. Хотя она действительно что-то. Эти черные колдовские глаза. Они точно ввергают мужиков в параноическое состояние.
Ладно, будь что будет. Ведь не отравит она меня? Она ведь никого прямо не убивала, только доводила?
Да, только доводила.
Черт! Даже интересно. Доведет или не доведет? Это сколько всего надо проделать по женской части, чтобы я застрелился как Борис, и пропал, как Глеб?
Он спустил воду.
Она унесла все его страхи.
Он вернулся в спальню.
Ксения возлежала обворожительною Клеопатрой, ждущей Цезаря. На ней было новое белье.
Он снимал с нее черное, а теперь все пронзительно алое.
Совсем другая женщина.
Он набросился.
Она целовала его, как сладкое прошлое.
Он вошел в нее, как в будущее.
Она, вонзив в его плечи красные длинные ноготки, закричала.
Он сдавил ее и почувствовал маленькой и беззащитной, полностью ему отдавшейся.
Потом он лежал на ее груди и слушал.
– Когда умер Миша, я вспомнила тебя. Они все отдавались мне, они делали все, чтобы я была, а ты – нет. Ты любил, ты спрашивал, ты отдавался, ты даже унижался, но что-то оставалось только твоим. И это только твое, эта твоя зарытая кость, тянула меня, до сих пор тянет. Я часто вижу ее во сне. Я вижу себя черной стройной сукой, которая лежит тенью в пустом, да, совершено пустом углу, лежит и грызет в мыслях эту твою кость…
– Ты хочешь, чтобы я умер от любви к тебе? – поцеловал женщину Евгений Евгеньевич. Было уже утро, новое доброе утро, и умирать для статистики ему совсем не хотелось.
– Да… Все женщины хотят, чтобы их мужчины умирали от любви к ним.
Смирнов понял Ксению.
Он тоже хотел бы, чтобы его женщины умирали от любви к нему.
