– Но если вы продолжите сидеть в темени своих черепных коробок, и мальчик не станет великим, то вас ждет великое несчастье. В мире живых вы станете тенями, а мире мертвых эти тени станут вашими душами…

– А как… как? – только и смог сказать отец мальчика.

– У вас в руках коробочка с бриллиантом. Вы можете ее открыть, и станет ясно и светло, а можете и забросить в угол.

На солнце набежала решительная тучка.

– Вот знак! – вскричал Смирнов, дико смотря на светило, едва просвечивавшее сквозь нее. – Смотрите, как темно! Как страшно! Как безысходно!

Сзади выступила Наташа. С трудом подняв обмякшего гуру на ноги, она сказала:

– Извините, мне надо его увести. У него необычно сильное прозрение, и скоро он впадает в кому. Мальчику не надо видеть этого. Отдайте ему все, что у вас есть, и не пожалеете.

Отец и мать молчали, и Наташа повела гуру прочь. Пройдя несколько шагов, он обернулся, и злодейская улыбка окрасила его лицо: в лицах мальчика и его родителей он увидел то, что хотел в них вдохнуть.

– Послушай, а он действительно станет великим? – спросила Наташа, когда троица осталась за поворотом.

– Факт! – хмыкнул Евгений Евгеньевич. – Небеса, да и мы с тобой, неплохо поработали. Хотя, конечно, можно было и лучше, но гласа небесного у меня пока не получается…

Он и в самом деле не был доволен до конца. Семейку-то зацепил, но как-то не очень изящно получилось, как-то по-шамански.

– Мошенник ты… – неуверенно сказала Наташа.

Смирнов не ответил: целых двадцать минут он не смотрел на нее, как на женщину, и соскучился.

Они пошли молча, лишь изредка обмениваясь незначительными фразами.

Он вспоминал Наташу, маленькую смешливую девчонку. Студент-первогодок Женя познакомился с ней на квартире однокурсницы Тамары Сорокиной. Последняя, одна из самых симпатичных девушек курса безуспешно пыталась "охмурить" перспективного, как тогда считали, Смирнова.

Он пытался пойти ей навстречу, делал какие-то робкие (и подсказанные) шаги, но каждый раз останавливался, пугаясь пустоты своего сердца и пустоты будущего, видневшегося в ее глазах. А когда он увидел Наташу, делившую с Тамарой комнату, Наташу-фиалочку – так называли студенток филологического факультета, – сердце его наполнилось радостью. Он смотрел восхищенными глазами, она отвечала ему искренне и трепетно, отвечала, как из будущего. Они несколько раз встречались в сквере под плакучими ивами, он ее неумело целовал, она радовалась этому и отвечала приручающими ласками.

Однажды она пришла и, пряча глаза, сказала, что у нее есть парень и вчера она поняла, что любит только его. Он смотрел и понимал, что происходит что-то нехорошее, что-то такое, что направит его жизнь и жизнь этой девушки в искусственно разрозненные, искривленные русла, ведущие не к тихому счастью оправданного существования, а в сыпучие пески, все поглощающие, и ничего живого не рождающие.

Отчасти он оказался прав.

Во-первых, русло, в которое направилась его последующая жизнь, действительно оказалось искусственным. Много лет спустя он узнал, что никакого парня у Наташи не было. Просто Тамара, узнав об их встречах, устроила скандал, в конце которого налила в стакан уксусной эссенции и пообещала его выпить, если встречи продолжаться.

Этот стакан стоял у изголовья Тамариной кровати две или три недели, и многие его видели.

А во-вторых, жизненное его русло, искривленное Тамарой, действительно привело к пескам. Он влюблялся и женился, а когда приходила неизбежная пора жить мудро, жить, прощая и терпя, жить, увядая и для других, он вспоминал Наташу и уходил. Уходил ее искать.

И вот он нашел ее. Она нашла его. Та же улыбка, открытое лицо, и смотрит так же. Ростом, правда, повыше, но ведь столько лет прошло – подросла. И возраст не тот – та Наташа должна бы быть постарше.

"Ну и бог с ними, с этими расхождениями – она просто хорошо сохранилась, – улыбался в усы Смирнов, поглядывая на женщину. – Она ждала, она верила, что встретит его, любимого и любившего, как никто другой, и время стало великодушным, время вознаградило ее.

О, господи! Какая сказка, какая фантастика! Она родом из юности, она фиалочка, и ее зовут Наташа!

Это чудо!

Она рядом, ее можно коснуться, и ей будет приятно, как было приятно, когда он трогал ее ножку. И нет ведь никакого сомнения, что это чудо, это счастье, отовсюду блистающее счастье, продолжится…

Да, продолжится… Вечер за вечером мы будем сидеть у костра, – Лиманчик подождет, – и будем смотреть в одну сторону и друг на друга…

Будем вливаться глазами друг в друга. И в этих глазах будет светиться радость единения, радость того, что мир, наконец, состоит не из тебя одного, случайно существующего и человеческого, а из любви, делающей человеческое божественным. А потом, когда все случится, этот замусоренный берег очистится и станет Эдемом, и мы пойдем по нему единым созданием…

Черт! Я совсем забыл! – досадливо качнул Евгений Евгеньевич головой, вспомнив, что не только не путешествует по морскому побережью с прекрасной девушкой, но и бежит из Анапы. – А Олег? Если он догадается, что я так хитро потопал не в Ялту, а в обратном направлении? Он непременно пошлет подручных вслед. И однажды ночью, когда я необходимо окажусь в палатке Наташи и когда мы, усталые от любви забудемся единым сном, нас схватят! Меня кинут в гаражный подвал и будут мучить, а ее просто утопят, как ненужную свидетельницу.

Нет, я не допущу этого! Я просто призову Олега, поставлю его на одно колено и, посвящая в бессмертного, вручу от чистого сердца этот долбанный кол!

Черт!

А почему я не отдал его раньше?

А…

Я забыл, что он – просто железка. Я забыл, что, получив его, Олег выстрелит себе в ногу, а потом, визжа и плача от боли, в мою болтливую голову! Нет, он выстрелит себе в сердце, выстрелит, рассчитывая на осечку, потому что я сказал, что кол охраняет от смерти. А потом его шестерки разрядят в меня свои пистолеты.

Во, попал!

И еще эта Наташа! Теперь дрожи от страха за нее!

– Ты что так нахмурился? – спросила женщина, обернувшись к нему (она по-прежнему шла впереди).

– Да так… – попытался улыбнуться Смирнов.

– Зазнобу свою, наверное, вспомнил, – посмотрела иронично.

– Нет у меня зазнобы. Уже месяц как нет.

– А что так?

Смирнов думал рассказать о Свете, о ее Луизе Хей и Роме, но рассказал о Наташе своей юности.

– Да, это я, – ответила, внимательно выслушав. – Но сейчас это уже почти ничего не значит – столько всего было…

– Для тебя почти ничего не значит. А я всю жизнь к ней шел и уходил к ней. И стольких женщин, и детей своих, и себя сделал несчастными.

– Послушай, ты же видишь будущее? – спросила Наташа, скинув рюкзак на землю. – Неужели ты не можешь, не мог себе погадать? Погадать, узнать, где я, и прийти ко мне раньше?

Спор со Смирновым, как правило, был неблагодарным делом.

– Если бы я видел свое будущее, – улыбнулся он, ставя рюкзак рядом с рюкзаком женщины, – то я не видел бы будущего других людей. И вообще, я же тебе рассказывал, как заглянул в свое с Верой будущее, и что из этого вышло.

– А к чему тебе будущее других людей? Не лучше ли устроить свое собственное?

– Дар предвидения я не покупал в Казачьей лавке. Он свыше, как я уже говорил. И я не могу поставить его с ног на голову.

– Дар, дар, – передразнила она. – Ну, скажи тогда, что будет со мною вечером? Или завтра?

– Вечером и в ближайшую жизнь все будет не с тобой, а с нами. А себе, ты же слышала, я гадать не могу. И не хочу. Ну, представь, что я в приступе одиночества нагадаю себе Синди Кроуфорд в жены? Или смерть от амазонского крокодила? Или от тебя в приступе ревности? Представляешь, сколько мороки и неприятных мыслей падет на мою голову? Зачем они мне? Пусть крокодил дожидается своего часа, но я его ждать не буду.

– Изворотливый ты! Слушай, а что ты тетке той наговорил, ну, там, в Утрише? Она чумная вся от тебя ушла.