Колбат лежал, откинув голову; из-под полузакрытых век поблескивали узкие полоски синеватых белков; под могучей его грудью снег был пропитан кровью, и на белой шерсти было широкое красное пятно.

«Мертвый или живой?» – думал Савельев, подсовывая руки под грудь и пах Колбата и стараясь вытащить его из-за будки. Собаки скулили, лаяли и рвались с поводков пуще прежнего.

Между будкой и забором Савельев едва пробрался. Колбат был большой и тяжелый, так что вытащить его было нелегко. Когда, пятясь задом и наклонившись, Савельев вылез из-за будки, неся на руках Колбата, он был зол и ворчал на кого-то, кто не понимает, какую собаку берет, а раз не понимает, лучше и не брал бы.

Он опустил Колбата на землю и стал его осматривать и ощупывать; Колбат приоткрыл глаза и потянулся мордой к Савельеву.

– Лежи, лежи, Колбат, – обрадовался Савельев, – вот мы тебя сейчас к врачу и в тепло… – и обещал Колбату, что он сейчас накормит его и разделается с тем, кто его подстрелил.

Савельев осторожно перевернул собаку на другой бок, разобрал шерсть на ее груди и увидел, что кровь была только сверху, а под ней блестела чистая, белая шерсть. Но, когда он задел правую переднюю лапу, Колбат слабо взвизгнул: обе кости передней лапы были перебиты, так что лапа неприятно сламывалась ниже колена, где должна была быть твердая кость. Ранение было, как решил Савельев, из револьвера, судя по входному и выходному отверстиям. Колбата надо было поместить в тепло и заняться им всерьез.

Савельев прикинул, куда бы ему устроить собаку. В теплой комнате ветеринарного пункта помещалась Найда со щенками, в углу казармы, где жил Савельев, в большом ящике он устроил вторую партию щенят с приемной матерью, с трудом получив на это разрешение старшины.

– Ладно, – сказал он кому-то, – когда так – сами и принимайте!

И, снова подняв Колбата на руки, Савельев подхватил его снизу полою полушубка, чтобы собаке было удобнее и теплее, прижал к себе большое черное вздрагивающее тело и решительно вышел из загородки. Он даже не ответил красноармейцам, своим помощникам, куда он тащит Колбата. Он только распорядился делать уборку и кормить собак без него и, выйдя на аллею, быстро зашагал к комсоставским корпусам.

Мы жили на Дальнем Востоке, в военном городке: Андрей, я и Лена. Андрей был начальником штаба стрелкового полка, а мы с Леной – семья командира.

Окна нашего деревянного одноэтажного дома выходили на прекрасную ясеневую аллею; кроны старых ясеней густо переплетались над широким полотном дороги своими ветвями. Только зимой аллея была вся освещена солнцем, но и зимой узловатые сплетения синих теней лежали на белом снегу. Летом же, особенно в пасмурные дни, под густой листвой ясеней было полутемно.

По этой аллее каждый день утром проходили мимо нас красноармейцы на стрельбище, а иногда и весь полк выходил на ученье. Эти дни мы с Леной очень любили, потому что в сборах на ученье целого полка много интересного. Напротив нашего дома, через аллею, стоял двухэтажный кирпичный дом, где помещался штаб полка. За ним открывалась большая площадь, такая широкая, что окружавшие ее двухэтажные корпуса красноармейских общежитий казались вдвое ниже штабного корпуса, хотя на самом деле были совершенно одинаковы с ним.

На этой площади собирался наш полк перед выходом в поле, и если Лена знала об этом, то непременно выбегала посмотреть. Часто и я ходила с ней. Об учебных выходах мы с Леной узнавали заранее, потому что Андрей готовился к ним с вечера накануне: доставал большой планшет, карту, проверял набор цветных карандашей в полевой сумке, вытаскивал свой походный чемоданчик и складную кровать в зеленом брезентовом чехле. Вечером он долго сидел за письменным столом и, разложив перед собой карту, сначала «поднимал» ее: синим карандашом проводил реки и ручьи, зеленым – лес, коричневым – дороги. От этого карта оживала, и по ней можно было быстрей и легче ориентироваться. Потом красным и синим карандашом он наносил войска – свои и «противника». Тогда мы знали, что утром полк идет на ученье.

Но чаще полк выходил на ученье по тревоге, в неизвестное нам время. Бывало, займешься своими делами дома, и вдруг послышится из-за закрытых окон, будто где-то мерно выбивают большой ковер. Если открыть форточку, со стороны площади донесется трубная мелодия марша, а мерные эти звуки окажутся ударами барабана: так стекло разделяет слитую разными инструментами оркестра общую мелодию. Это значит, что полк, быстро собравшись на площади, уже выходит на аллею. Только успеешь отдать вещи Андрея забежавшему за ними посыльному, как уже слышен четкий шаг идущих красноармейцев. На аллее среди стволов деревьев блестят трубы оркестра, за музыкантским взводом идет рота связи, саперы, полковая школа, батальоны, санитары, едут пулеметные двуколки, орудия, походные кухни – сразу и не представишь, сколько всего разнообразного объединяется под одним словом «полк».

Хорошо смотреть, как идет стройная, согласованная в движении масса молодых, крепких людей. Все бодры, подтянуты, всем хочется провести ученье как можно лучше: вести разведку, передвигаться, стрелять – все делать отлично. Наш полк принадлежал к Краснознаменной дивизии имени Сталина, сам был краснознаменным и всегда по осени выходил на первые места в Особой Краснознаменной армии. Понятно, что в таком полку все стараются и за себя и за всех, и нет веселее для сердца такой товарищеской общей работы.

Итак, полк стройно, в походном порядке, идет по аллее, и свежий утренний ветер встречает его. Ветер относит в сторону мелодию марша, так что снова начинают слышаться только мерные удары в барабан. Хотя это простой выход на очередное занятие и полковое знамя сегодня осталось в штабе, все равно, в дни таких общих выходов мне всегда кажется, что знамена развеваются над головами наших красноармейцев, они идут в последний, торжественный и решительный поход и знамена над ними освещены солнцем во всякую погоду. И тогда очень трудно оставаться дома и смотреть, как они проходят мимо.

Нам с Леной очень нравилось, что впереди батальонов, во взводах связи, шли связные собаки со своими проводниками. Приятно было смотреть на них и знать, что это очень умные собаки. Они шли каждая с левой стороны своего вожатого, некоторые смешно поторапливались и высовывались вперед головой, нарушая линию строя. Тогда проводники легонько осаживали их, натягивая поводок. Иногда какой-нибудь молодой пес деловито совал нос в подсумок вожатого: там хранились вкусные кусочки для поощрения и оттуда славно пахло красноармейским хлебом.

Среди собак у нас были любимцы. Лене особенно нравился Хабитус, внушительный светло-серый пес, чистокровная немецкая овчарка. У него были замечательные человечески внимательные глаза, и он ласково извивался всем своим большим, длинным телом, если подойти и погладить его. Нам казалось, что он особенно любил меня и Лену. На самом же деле Хабитус был равно ласков ко всем.

Раз пришли к Лене школьные товарищи и увидели на аллее санинструктора Рязанова с Хабитусом. Один мальчик погладил Хабитуса, а потом и говорит:

– Это у вас совсем негодная связная собака. Что это за пес? Ко всем ласкается! Ни своих, ни чужих не разбирает. Вот я воспитаю, так это будет настоящая собака для армии.

Тут к ребятам подошел старший собаковод товарищ Савельев и объяснил им, что Хабитус – незаменимый друг красноармейца и командира: он – санитар и должен на поле боя всем равно оказывать помощь.

– А работает он так чисто, – сказал Савельев, – что просто загляденье смотреть на его поиск.

Хабитус шел на ученья всегда очень весело, помахивая пушистым хвостом и чуть-чуть приподнимая темную верхнюю губу над белыми зубами. Казалось, Хабитус улыбается. Санитарные сумки с красным крестом висели у него по бокам, и, честное слово, милый этот пес вызывал неожиданное замирание в груди, тепло и благодарно сжималось сердце: жене командира хорошо знать, что на поле боя, в самое страшное время, у ее мужа и его товарищей – командиров и красноармейцев – будет такой внимательный, верный друг.