У нас в деревне худо, все браниться любят, а браниться очень худо. Скажут кому: «Ну тебя к лешему» или черта помянут, он тогда и унесет, пойдет ли кто на овин или на поле, человек ли, конь ли, корова ли. Нужно идти к колдуну, он скажет, через сколько дней его отдадут. Ходят, зовут, сколько дней ищут. Первый раз они ему дают голос подать и увидать можно, а потом уж не видно, и голоса не слыхать. Они его мучат, ездят на нем, за волоса таскают, в грязь кладут, в болото заводят и ничего не велят рассказывать, а то опять унесут. Колдун так и говорит: «Вы его ни о чем не расспрашивайте, ему ничего сказать нельзя».

Вышел инок в лес, видит, под елью бес притаился, в пекло до петухов не поспел. Хвост поджал, дрожит, словно кутенок в корыте. Инок и говорит: «В самое время тебя мне Господь послал. Сколько хожу, ни черта не видел, а пора же мне ваше чертово племя на разум наводить».

А бес ему и говорит: «Вот ты все — черта, да черт, а поваландался бы ты с мое в пекле-то, так может, еще бы и меня чернее стал. Давай мы так: на год с сего часу — я в скит на поправку, а ты в пекло на испытание. И мне, бесу, пора, да и тебе, иноку, невредно будет». — «Ладно», — инок говорит. Сказано-сделано. Одел бес ряску и всю одежу иноческую, да в скит на поправку, а инок нагишом, да с бесовым словом, да в пекельные двери, на испытание.

Вот прошел год, и сошлись на том самом месте инок да бес. Бес-то в рясе, голова в масле, рога оттаяли, хвост на подвиг отрублен, глаза в небо лупит, и, правду сказать, брюхо отрастил. А инок шерстью оброс, волос в хвост пошел, голова босая, да вся в рогах, глаз у него жадный, сам тощий, ноги до копыт закорузли.

Вот бес-то в рясе и говорит: «Охо-хо, грехи наши тяжкие. Да как же это ты, инок, до такого образа себя допустил? Мне за тебя, что ли, молиться-то, ай как?» — А инок и говорит бесу: «Молись, говорит, не молись, мне теперь все едино. Только вот тебе мое слово. Я в скиты больше не ходок! Эдакой я воли попробовал, да опять в скиту бока пролеживать, ищи дурака. У вас в скиту-то что, — то жар, то холод, то жратва, то голод; что смех, то и грех, будь дурак, будь разумен, — на всяку думу игумен: сердись, не сердись, а все молись; когда спать охота, вставай да работай, а как по жилушкам сила — лежи, что в могиле; вина не касаясь, пости, да кайся, так до смерти майся… А наше-то пекло— круглый год лето: в пекле свободно — думай, как угодно, под лютую руку — делай грешным муку: а с доброго духу — хлещи вино, да сивуху: играй в карты, в кости, ходи к чертям в гости: стань хоть черн<ый>, хоть белый: что хошь, то и делай: хочешь, плачь, хочешь, смейся, на кулачках бейся, хоть стой, хоть валяйся— греши себе, не кайся. Ведь грешному народу— дальше пекла нету ходу».

Так и разошлись по своим делам. Бес в скиты, а инок в пекло.

Иван Евдокимов

СКЛАДЕНЬ

Как две черные, неисчислимые и вражеские рати, подступили к обоим берегам Шексны леса. Только она, быстрая, многорыбная, младшая сестра Волги, легла между ними заповедной серо-желтой лентой, и нет, и не будет сечи. По тридцать, по сорок верст волока в Сиземских лесах. Целый день по узкой дороге, устланной валежником, плетется лошаденка, а над ней, в узком канале лесной просеки, плывут поднебесные лебеди, кружат ястреба и воронье, да переливаются мелкие птички. В вечерних сумерках страшен хруст и лом, почудившийся в стороне медведь не перевелся в глуши Новгородской пятины. Ночью озирается лошадь и беспокоен ямщик: не схватит ли властная рука за удила и не крикнет ли во мраке разбойничий голос, как в старину: «Стой, купчина!».

И редко, редко на день езды один от другого стали, отступая с дороги, постоялые дворы — желанный приют в осеннюю непогоду, в летний пламенный жар и в метельную зиму. На одном из этих постоялых дворов случилась престранная история, которую мне хочется рассказать.

Казенный объездчик Иван Поникаров, молодой, здоровый, сероглазый, большебородый мужик, выстроил в самой сиземской глуши, на Бесовой поляне (водит дух) постоялый двор, посадил в него молодую жену, работника-брата, а сам только наездом показывался, — под вечер с ружьем на широкой спине и с топором за поясом. Не успел выстояться новый дом, не просохли и не посерели стены, как стали чуждаться Поникарова двора, что на Бесовой поляне, и прохожие богомольцы, идущие в Ферапонтов монастырь, или к Нилу Сорскому, или к Кириллу Белозерскому, и проезжие торговые люди. Только артелью безбоязно было ночевать, да нищему, скудельному страннику ночлег был милостив. Много совершил Иван убийств, грабежей и увечий, но дьявол неустанно нашептывал ему в волосатые уши ненасытную жадность.

На пятый год Иван убил свою жену, зарезал святого старца и изнасильничал насмерть немую девушку-нищенку.

Два года просидел он в тюрьме, но ему удалось оправдаться, обвинив брата — и его выпустили. Расколотил Иван ставни у своего постоялого двора, поселился в нем один и снова стал принимать постояльцев. Теперь он был мирный и кроткий. Не прошло года, как все в округе забыли прежнее, стали сомневаться в правдивости ходивших про Ивана россказней, а затем и просто перестали верить в них. Но в черном сердце Ивана горела ненависть и по-прежнему корыстолюбивая жадность грызла его. И вот, наконец, это сердце раскрылось.

В один из весенних вечеров заехал на ночевку к нему купец из Москвы, скупщик пушнины и всякого зверя лесного. Иван ласково принял его, купец ввалился в избу, долго раздевался, встряхивал желтый армяк, кожанник, снимал сапоги, чесал мокрые волосы, пока не успокоился и не сел за стол.

Иван подал самовар, выставил кузнецовские сине-золотые в цветах чашки и тоже сел к столу. Пришел работник купца, отрядивший на ночь лошадь, постоял у порога, бросил в задний угол избы топор и тоже сел к самовару. Купец вынул из чемодана еду и разложил на столе.

Все трое молчаливо принялись за чай. Иван наливал. Обогревшись, купец стал расспрашивать Ивана о ярмарках, о торговцах пушниной, о дорогах, старательно запоминая указываемые Иваном места, имена и фамилии торговцев. В свою очередь Иван расспрашивал купца про его путь, про его промысел, про родных. В бесконечно бессвязных разговорах прошло довольно много времени. Шипевший самовар затих. От стаканов уже не шел пар. Разговор прекратился.

И только лесная буря билась в темные окна, стучала бесконечной дождевой дробью, стучала калиткой, скрипела воротами, выла в трубе сотнями диких голосов и то и дело приподымала в сенях двери на петлях, будто желая осилить запоры.

Встал работник купца и пошел спать в заднюю избу, куда его повел Иван. Когда Иван возвратился, кончил пить чай и купец.

Здоровый и сытый, прошелся он по избе, разогнул ноги, вытянул усталую спину, снял ватный жилет и положил его на лавку. Прошелся раз, другой, остановился и стал снова надевать жилетку.

— Али холодно у нас? — спросил Иван с усмешкой.

И, не глядя, ответил купец:

— В жилетке спокойнее — нутро не вывалится, нутру теплее. Правду сказать, так, грешник, наелся, что хоть матушку-репку пой.

И засмеялся.

— Поди, деньги держишь в жилетке? — снова спросил Иван.

— Дорога дальняя, — пробормотал купец. — Рассчитываться стану — увидишь, где держу. А ты что спрашиваешь это, зачем тебе? — вдруг обозлился он и подошел к самому Ивану с сердитым литом.

Иван с усмешкой проговорил:

— Деньги твои при тебе. При тебе и будут. Чужого нам не надобно. А ежели кто злой человек, то только покличь меня…