Плыл долго, миновал падун, миновал второй — волоком карбас тащил, а внизу дедушка-водяник смеется да седой бородой помахивает. Добрался до горы, чашку поставил, за пахту спрятался.

Смотрит, идут колдунки — видом маленькие, глаза, что у рыси, вострые, увидели кашу, как загалдят, ровно поморы на промыслах. Да и давай уплетать; поели, поели — тут и начни их вздувать. Вздувает, вздувает — да как животик-то лопнет, так серебро и посыплется, словно ручей по камушкам зажурчит.

Лопнули все до единого, смотрит Иван — никого в живых не осталось. Вылез из-за пахты, давай огребать. Да обрадовался больно и говорит: «Вот заживу-то — помоги Борис-Глеб, Мать Пресвятая Богородица». Молвил это слово да крестом осенился — как дрогнет гора, визг да вой, а по тундре, словно сполохи, огненные ангелы пошли.

Старички-то, что носом вверх лежали, ушли Бог весть куда, а лежат пред ним камушки белые да серые. И сам-то, словно неразумный, камушков в руки набравши, сидит.

Так и своротился домой ни с чем. Пошел нойду искать — ни тупы, ни нойды — только березка мелколисточная на том месте выросла. Ходил к Борис-Глебу молиться, свечку ставить, а в углах старички смеются. Монахи у Трифона отчитывали — поехал рыбу ловить.

Нашел взводень, двинул раз, другой, плеснул зеленой бородой, не стало Ивана — пошел рыб кормить.

Паза — светловодная река, а ввечеру, как марь пойдет, Божьи ангелы из-за зеленой занавесочки на падун одним глазком глядят.

Паза-река, в погосте что у Бориса и Глеба.

С погоста выплыл Серега Хомин с товарищами в самую пору: не дунет, не шелохнет, не отличишь — где вода, глубина окиянская, где твердь небесная, словно две чаши голубые одна другую накрыли. Тихость на море, радуется Дух Божий, — в тишине Господь ближе.

С молитвою ярус в воду спускали, с наговором от стариков достанным: «Рыба свежа, наживка сальна, клюнь да подерни, ко дну потяни». Чайку попили — озорной народ, щепотники да табашники — и спать улеглись.

Зыблет, зыблет взводень шняку, на хребет зеленый вздымает малое суденышко, укачивает буйную ватагу. По влажному долу бегут сонные мары, и щекочат, и душат, и кровь мутят, и в далекие, несказанные царства уносят…

Спят крепко ребята, беды не чуют…

За далеким простором, меж Новой Землей и Грумантом, расходился в злобе, ярости рачий царь. Давно ему, владыке окиянскому, поморские ватаги что спица в глазу — мутят царство водяное, пугают народы рыбные, ничему сами не пристрашны, дерзают и на кита-рыбу, и на акулу-обжору, трещечку обижают, житья не стало от охальников. Спит рачий царь на дне морском, постель у него из золота литая, лалами и смарагдами изукрашена, немало из кораблей угубленных потаскано, спит и во сне — на поморов серчает. Сам собою юдо поганое, несураз дикий — головка востренькая, малюсенькая, глазки шильцами, и пузо горой раздуло, чище кита-рыбы нажрался еретик поганый, дрыхнет и посапывает.

Стал с боку на бок переворачиваться, вспомнил свои горести, да как охнет. С того оха потряслась пучина, заходили взводни, запылило море, — летит, летит морянка на крыльях ледяных, дует, дует, щеки надувает, пеной о камни бьет, все крушить хочет. Налетела на шняку, охнула, свистнула, дернула — проснулись ребята, да поздно, програчили беду, пришлось топорами плыть. Удирают по седатой пене сонные мары, в море визг, вой и крушенье — радошен рачий царь…

Протер глаза Серега — ни шняки, ни товарищей, — одна зыбь да пыль соленая, да небо серое. Схватила морянка Серегу за шею ледяной ручищей, давит, топит…

Взмолился Серега: «Засимосавватий, угоднички, выручите!»… Несет, несет его взводень, один другому перекидывает, то в логе, то на хребте, а все жив Серега, видно, спасут его преподобные. Да припомнись ему поп — намедни вздорность меж ними приключилась — разом на душе смутно стало, озлился Серега и думает:

«Хорошо тебе дома сидеть, дураково поле…»

То-то пожива злая дума нечисти поганой — запылило, завертело, вздыбилось: поплыл Серега топором, не успел и угодников помянуть…

Плывет ниже да ниже, чует — юкнулся головушкой оземь: предел положен и бездне морской; открывает глаза: вокруг тишь зеленая зыблется, да акула-рыба вместо будошника ходит, сторожит Серегу…

Живет Серега в окиянском остроге, — тоска хоть помри; пожевать капусты морской суют, песню начнешь — в хайло струя льет, повсюду юды да гады, что хуже и нет их. Осклиз Серега от сырости да думности, — тяжко ему в пучине сидеть…

На берегу, в погосте женки плачут — дует морянка, дует, ее, подлую, пусти только, некому на цепь сажать.

Ворожец говорит: «Неладно, бабы, тужите, новиной рычите — по старине крепче будет». Пошел к окияну, взял лучину, посадил таракана на лучину, пустил на воду с присказкой: «Поди таракан в воду, подними таракан севера…»

Плывет таракан в рачье царство, усом шевелит, Серегу ищет. Много ли таракану места нужно — мимо юда, мимо гада шмыг к Сереге в острог. «Ты ли друг любезный, — Серега ему говорит, — запечный, усастый, с крестьянской стороны?» А таракан только усом пошевеливает, залез Сереге на ухо и шепчет, шепчет всякое…

Крикнул Серега: «Эй, юда поганая, акул-рыба, веди меня к рачьему царю, должно мне с ним в тайности говорить». Зацепили Серегу под папоротки, поволокли через водяное царство в рачьи хоромы. «Порато баско живет одер необычайный, еретик мокрущий», — молвил Серега юду. — Гадина русских слов не разумеет вдосталь, Серегина речь хитростная, цветистая. Ровно сполохи играет рачий чертог, царь на золотой постели лежит, брюхо выпятил, пыхтит…

Серега ему поклон отвесил, таракан из уха выполз и начал речь вести: «Я, — говорит, — от Сереговой женки послом к твоему рачьему величеству спосылан. А снаряжал меня старичок посадский, зовут Кукшей, величают Ворожец». Засопел рачий царь на всю хоромину, — знаю, мол, Кукшу, нечего размазывать…

Таракан царя просить, чтоб пустил Серегу наверх, он и тараканьи слезы льет, словно плачея заливается, и усом по-разному водит. И говорит ему рачий царь (видно, уважительный старичок Кукша был) на тараканском языке: «Ступайте наверх, только чтоб через семь ден об этом месте быть — желательно мне в веселой компании хороводы выкомаривать».

Сейчас морянку на цепь — семь ден чтоб смирно сидела.

Плывут Серега с тараканом — рубаха заместо ветрила, тараканий ус пошевеливает…

Вона и погост показался, купол святой, золотая маковица на солнышке играет. Видят женки диво, чудятся…

Приплыл Серега к берегу, вышел наземь, стряхнулся, на Божий храм перекрестился, да с женой домой пошел. А таракан живым ходом на печь — простудил старые косточки, погреться хочется…

Прошло семь дней, что часов — дунула морянка, пылит море, взводни рыкают, летит рачий царь к погосту, охота ему христианскую душу заполонить. Пошла великая сутомышь, плачут женки, ребята пищат…

Забыл Серега старые глумы, пошел к попу да и говорит: «Батюшко, помоги, море злобится…» И стал поп у самого моря творить по старой книге моление об укрощении злобы водной. Шумит взводень, спешит пузень рухлый, рачий царь по Серегину душу. Не молкнет море…

И с гневом и властию возгласил попик смиренный, немудрый: «Море виде и побеже, Иордан возвратися вспять». Хлынул взводень и назад побежал, улетела морянка на Грумант отдыхать, о торос железный клюв чистить, с поворотом остался рачий царь — не видать ему Сереги, что куричьих титек аль свиных рожек…

Давненько плавал Серега к рачьему царю, а все помнится досюльщина страшная… Взгрызнется с женкой в худой час, зарычит неистово: «Кухта-мухта некрещеная, хошь, к рачьему царю уплыву?» А женка его ухватом гвозданет, кликнет чайкой несытой: «Молчи, бес семигорбяшный! Шутейно плавать всяк горазд, морока окаянная, бурзачило поганое!»

Дмитрий Крючков

МУРАШ ПРЕМУДРЫЙ

(Онежская небывальщина)