– Е-сли за-автра кто дво-о-ойку принесе-ет, мордую…

На короткое время Липа по настоянию Люси завела домработницу, но та оказалась «озорницей», а попро­сту– сплетницей. Липа застигла ее во дворе; та с сочув­ствием рассказывала, как тяжело, внатяг живут Бадрецовы, хотя все начальники; Олимпиада Михайловна в ми­нистерстве, а Георгий Петрович – главный бухга У Георгия Петровича одна пара нижнего белья, и, когда в стирке, Георгий Петрович спит голый, а чай пить выходит в халате Олимпиады Михайловны. Больше дом­работниц Липа не заводила.

В эти годы у Люси случился «грех», да и не то чтоб «грех» – сознательно совершенное отвлечение от семей­ного счастья, первое после Прибалтики. На этот раз с по­этом-песенником Игорем Макаровичем, проживающим в Люсином по работе доме на Ново-Рязанской в кварти­ре 48.

Игорь Макарович недоумевал, почему такая красивая эффектная женщина, с таким тонким вкусом, музыкаль­ная, владеющая в совершенстве иностранными языками, как такая бесподобная женщина работает техником-смотрителем в окружении грубых, в основном пьяных, мужиков.

Иногда в нетрезвом виде Игорь Макарович предлагал Люсе выйти за него замуж. И в трезвом виде он иногда подтверждал свое нетрезвое предложение, но пойти за­муж за поэта-песенника Люсе мешало многое, в том чис­ле: малый рост Игоря Макаровича, внешняя схожесть с Чарли Чаплином, при полном отсутствии чувства юмора, и дети. Иногда Игорь Макарович звонил в Басманный, напарывался на Липу, и если был не очень трезв, то все слова, которые хотел сказать Люсе, говорил Олимпиаде Михайловне для передачи их дочери, когда та вернется жэка. Липа, как ни странно, к супружеской мене дочери относилась спокойно, как к житейскому делу, на­стаивая только, чтобы Люся ни в коем случае не забере­менела, о чем неоднократно с полной ответственностью заявляла поэту-песеннику. Снисходительность Липы бы­ла совершенно не характерной, потому что применитель­но к другим лицам Липа была в таких случаях беспощад­на. По-прежнему благожелательно относясь к Леве, Липа рекомендовала дочери повнимательнее прислушаться к предложениям Игоря Макаровича в части супружества. Игорь Макарович ей вообще импонировал как раз тем, чем не нравился Люсе: отсутствием чувства юмора, кото­рое она называла серьезностью, и невзрачной внешно­стью, гарантирующей спокойствие в браке.

Но при всем своем доброжелательном отношении к Игорю Макаровичу Липа не всегда была согласна с его действиями. Как-то она заметила на шее дочери неболь­шой синячок, которому не придала значения. Потом ее вдруг осенило, она нервно закурила и, поджав губы, про­несла:

– В шею целуют только проституток. Есть женщины– матери, есть женщины-самки. В кого ты, Людмила, такая страстная? Я вроде порядочная женщина.

Однажды Люся в очередной раз поздно пришла «от подруги». Пришла она задумчивая, с пустыми глазами и рассеянными движениями.

– Где ты была? – как всегда в таких случаях пони­жая голос до мужского, спросил Лева.

Люся брякнула про подругу, потом взглянула на ча­сы – полвторого, потом на мужа и устало сказала:

– – Пошел ты к черту… С собакой гулял? Лева оскорбленно отвернулся к стене. Люся вышла в переднюю. Абрек лежал на сундуке, виновато поджав уши. Возле сундука стояла лужа.

– У, сволочь! – Люся ударила пса лакированной су­мочкой по морде.

– Кто там, что там? – заверещал сонный Липин го­лос большой комнаты.

– Спи. Я… Весь пол загадил… Вывести не могли. Завтра отвезу его к Чупахиным в Одинцово.

– Что, что такое? – в испуге залепетала Липа, вы­скакивая в ночной рубашке в кор – Какое Одинцо­во? Зачем! Сейчас все вытрем. Какое Одинцово?

Лева так и не придумал, как отомстить жене. Он про­сто собрал манатки и перебрался в Уланский, благо жи­лищные условия там улучшились: Оля с недавно обре­тенным мужем находилась в Монголии – и вторая ком­ната пустовала.

Люся насторожилась. С уходом мужа ушла его зар­плата. Но главное – она опасалась, что Лева выпишет­ся Басманного, где он был прописан после Дедова По­ля, и тогда обещанная квартира, – за которой он пошел работать прорабом в Кунцево, накроется. Но время шло, Лева на развод не подавал, квартиры не выписывался. Игорь Макарович, узнав о разрыве Люси с мужем, больше своей руки не предлагал ни в пьяном, ни в трезвом виде.

Детей Люся против отца не настраивала, не зная еще, Как все обернется. Таня ходила в восьмой класс, у нее были свои проблемы, в частности – как сделать большой пучок при небольшом количестве волос. Свободное время она проводила перед зеркалом, пытаясь завернуть внутрь са тряпочку, даже сделала картона легкий валик поддержания волос на нужной высоте. Однако все ее были тщетны и лишь вызывали слезы.

Отчаявшись создать прическу, как у киноактрис, чьих фотографий у нее была целая колода, Таня проколола в платной поликлинике уши для сережек, что было кате­горически запрещено школьными правилами, и Люся не­много отвлеклась от мрачных мыслей, воюя с директри­сой школы. Директриса настаивала на том, чтобы Таня не только не носила сережек, но и чтобы у нее не было дырок в ушах.

Ромка ходил в первый класс, и Липа, в связи с тяже­лым семейным положением дочери, ушла с работы. Она была верна себе и, выйдя на пенсию, решила, как в преж­ние времена, посвятить свободное время – его стало мно­го– здоровью внука. Ромка слег. В течение короткого времени он научился есть таблетки, которых теперь ста­ло вдоволь, чего нельзя было сказать про послевоенные времена, когда Липа «лечила» Таню.

– Уберите Олимпиаду Михайловну, – молила участ­ковый врач-педиатр, – она погубит мальчика. Или отдай­те ребенка в детский дом.

– Врачи ничего не понимают, – парировала Липа. – А ты, Люся, в медицинском отношении совершенно неве­жественна.

Убрать Липу было некуда, и Ромка лежал в постели с потухшими глазами, вялый, а Липа сидела рядом и чи­тала ему для развития книжки, перемежая чтение пись­мом и арифметикой, чтобы не отстать от школы.

Иногда Ромка робко спрашивал бабушку, стесняясь, как будто речь шла о покойнике:

– А где папа?

На что Липа неменно отвечала: «Спи, Ромочка», если дело было к вечеру, или уходила покурить в перед­нюю– если днем.

Из Монголии возвратилась Левина сестра Оля с му­жем. Места в Уланском опять стало мало, и Леве приш­лось перебираться в Басманный. Люся встретила мужа кротко, с чувством вины, готовая понести запоздалое на­казание. И она его понесла.

Поскольку Оля в Монголии немного разбогатела, Ле­ва попросил у сестры три тысячи полу – в долг, полу – в подарок. И приобрел автомобиль. Рассыпающуюся от тяжелой прежней довоенной, военной и послевоенной жни машину немецкой марки «БМВ». О чем небрежно сообщил непрощенной жене за ужином на Басманном. Люся, к удивлению мужа, хай не подняла, а просто за­смеялась:

– Дурак ты все-таки, Левка!

Теперь Лева лежал под автомобилем все вечера, а также выходные и праздничные дни. И куда только де­валась усталость! Денег он в дом не носил, все уходило на бездонную премистую «БМВ», которая все чини­лась, чинилась и не трогалась с места.

Люся не только не роптала на безденежье, но и, ис­пользуя свое служебное положение, посылала рабочих помогать мужу. Лева от помощи жены гордо отказывал­ся, выражая дома ей свое презрение, но рабочих, зале­зающих к нему под машину, тем не менее не гнал. Маши­на не заводилась. Люся вела себя очень хорошо, и они незаметно помирились. И как только согласие восстано­вилось, про «БМВ» Лева забыл. Но дворник Улялям про мешающую уборке двора машину не забыл и принудил Леву перегнать этот хлам. Лева отбуксировал машину на Сретенский бульвар, покрыл брезентом и, облегченно вздохнув, убыл. Однако через месяц в Басманный позво­нили милиции (хозяина узнали по номеру машины) и предложили забрать машину с бульвара, так как она там используется не по назначению: в машине ночевали по­дозрительные личности, где оставляли продукты, пустые бутылки и стаканы.

Лева снова зацепил машину буксиром и потащил в Басманный. По дороге машина два раза обрывалась на Самотеке и у Красных ворот, паралуя движение.