Наконец Лева поставил машину в Басманном под ок­на квартиры.

Улялям пришел раз – безрезультатно. Пришел два. И больше приходить не стал.

Однажды многочисленные татарчата подвалов до­ма, родственники Уляляма, постоянно интересовавшиеся у Левы «на этой ли машине ездил Гитлер», озорства и, наверное, по просьбе Уляляма разбили в машине окно и сунули внутрь горящую рвань, запалив ей нутро. В кон­це пожара машина легонько взорвалась, на шум взрыва Липа высунулась в окно, увидела пожарище и позвонила Леве на работу. Так рассказывала потом Липа. На самом же деле было иначе.

Липа, по-матерински страдая от затянувшегося в свя­зи с машиной безденежья дочери, услышав взрыв, обна­ружила, что машина горит. Она не только тут же не по­звонила зятю, но, более того, старалась максимально за­городить собой окно, чтобы Ромка, еще не ушедший в Школу, не смог увидеть горящую машину. Она дождалась, пока внук уйдет, посмотрела, как татарчата, блудливо озираясь, копаются в дымящихся останках «БМВ», и, еще подождав для верности, позвонила Леве, выполняя родственный долг по наблюдению за автомобилем.

…Радио доиграло гимн. Липа зашевелилась. Абрек заскулил аккуратно – диктор объявил шесть часов утра. Липа встала, почесала спину и сказала в сторону перед­ней тихим баском:

– Сейчас, милый, сейчас.

Пес услышал и затих.

Она вышла квартиры и спустила Абрека с повод­ка. Пес понесся с четвертого этажа; через несколько се­кунд громко хлопнула входная дверь. Липа, не торопясь, спустилась следом. Она вышла дома, поплотнее за­пахнулась в шубу и пошла двором в сторону Ново-Рязан­ской. За Абреком она не смотрела, зная, что пес ее видит и в темноте далеко не убежит.

Она шла выверенным маршрутом: до Ново-Рязанской, там в троллейбусе выкурит папироску, затем назад мимо гаражей, к помойке – и конец прогулки. Как раз на двадцать минут. Она вышла со двора на улицу. В ворота молокомбината заехала машина, судя по металлическо­му стуку, груженная пустыми молочными флягами. Липа вспомнила, как в сентябре сорок первого дурная бомба попала в молокомбинат. И смех и грех… Ночью объяви­ли по радио воздушную тревогу, они все побежали в под­вал, а с Георгием никак не могла справиться. Не пойду, говорит, и все. Они убежали, а он остался. Тут она и вле­тела, бомба, прямо в склад. В молочные фляги! Фляги взлетели в воздух и стали по очереди сыпаться с неба с жутким грохотом. Даже в подвале было слышно, как они рушились на крышу их дома. Кончилось тем, что Ге­оргий в одних подштанниках, босой примчался в бомбо­убежище.

…Липа умиленно наблюдала, как пес, урча, барахта­ется в грязном сугробе под фонарем. Стоять было холод­но, кроме того, пора было покурить. Вот как раз и трол­лейбус. Просто на улице Липа никогда не курила – вуль­гарно. Лучше где-нибудь на лавочке незаметной или вот в пустом еще ночном троллейбусе с открытыми дверями. Липа вышла подворотни. Вдоль Ново-Рязанской от вокзалов и вн до Бауманской стояли троллейбусы с за­чаленными дугами.

Липа наступила одной ногой на подножку, обернулась к собаке:

– Абрек, я здесь, – чтобы пес не волновался.

Села на заднее сиденье, достала папиросы. Однако в троллейбусе она оказалась не одна. На звук чиркнув­шей спички за спиной переднего сиденья выросла голова в шляпе. Липа дернулась было, чтобы встать, потом вспом­нила, что не одна: Абрек рядом, двери открыты.

Из вежливости Липа предложила:

– Не желаете папиросочку?

Человек вздрогнул, видимо, проснулся. Обернувшись, он попал под свет фонаря с улицы, Липа, приглядевшись, вскрикнула:

– Господи! Александр Григорьевич?! Не вы ли?

– Здравствуйте, Олимпиада Михайловна, – припод­нимаясь не до конца, сказал Александр Григорьевич и дотронулся до шляпы.

Липа пересела к нему. Протянула «Беломор-канал».

– Да что же я, дура, ведь вы не курите. Конечно – таберкулез… Вернулись?.. А что ж вы так? Мы бы вас встретили… Александра Иннокентьевна знает?..

– Она знает, но…

– Не принимает?! – воскликнула Липа. Александр Григорьевич молча развел руками.

– Сниму жилплощадь… пока документы. А там, я ду­маю, Шура менит свое отношение. Вы понимаете?..

Липа послушно кивнула, хотя никак не могла понять, почему Александр Григорьевич не идет к себе домой, а мерзнет в троллейбусе возле ее дома. В шляпе.

– Почему вы в шляпе? Вы простудитесь.

– Это не самое страшное. Как Лева, Люся… девочки?

– Младший – мальчик, – поправила его Липа. – Ромочка. Семь лет. В первый класс ходит. А чего же мы сидим-то? Ну-ка давайте поднимайтесь!

– Рановато, Олимпиада Михайловна…

– Поднимайтесь, поднимайтесь без разговоров. Пошли чай пить.

Липа вышла троллейбуса и подала Александру Григорьевичу руку, как ребенку.

– Осторожнее.

Из подворотни молча через сугроб бросился Абрек. Нельзя! – заорала Липа. – Фу! не успев сбросить скорость, забуксовал, ударил ра Григорьевича задом по ноге и, виновато под-хвост, убежал в подворотню.

– Это наш, – сказала Липа. – Левочка с торфораз­работок привез. Абрек.

– Да я их и всегда-то… – срывающимся голосом про­бормотал Александр Григорьевич.

– Да что вы! Он только на вид такой страшный. Он добрый пес. Лифт только с восьми, не тяжело вам на чет-вертый?

Преодолевая последний лестничный марш, Липа бес­покоилась об одном-только бы Люся не орала с утра. И она совсем не была уверена, что Люся проявит по от­ношению к Александру Григорьевичу должное гостепри­имство.

Она обернулась к ползущему за ней в одышке Алек­сандру Григорьевичу и на всякий случай напомнила:

– У Люси с нервами плохо…

– Да-да, – послушно кивнул Александр Григорьевич.

– Сиди и учи, раз вчера не успела!.. – донесся квартиры Люсин голос на фоне Танькиного плача. – И по-ори мне еще!..

Абрек тявкнул под дверью. Он всегда взлаивал, когда Люся заходилась, не выдерживал ее тембра.

– Нервы… – вздохнула Липа и нажала звонок.

Алик Ожогин тронулся давно, но окончательно сошел с ума недавно. Он собрался, как обычно, в институт, а перед самым уходом решил побриться.

Из ванной Алик вышел странный: полголовы было в ежике, другая половина

– голая, обритая. С тем и при­шел на кухню. И, не моргая, глядя в упор на Кирилла, попросил у соседа закурить. Кирилл Афанасьевич сегод­ня был во вторую смену, сейчас он хозяйствовал. Он от­ложил недоошкуренную картофелину, вытер руки о же­нин фартук, которым был подвязан, и, не выказывая удив­ления, похлопал себя по карманам:

– В комнате, сейчас принесу.

Пока Кирилл ходил за куревом, на кухню вошла Александра Иннокентьевна с кофейником в руках.

– Закурить есть? – не моргая, тихо спросил ее Алик.

– Я не курю, – спокойно ответила Александра Инно­кентьевна. Она знала, что иногда Алик бывает не в себе, а на голову не обратила внимания. Ни на кого и ни на что не обращать внимания – было одно проявлений ее деликатности, а может быть, самоуглубленности. – Алик, будьте добры, постучите мне, когда вода закипит. Доброе утро, Кирилл Афанасьевич.

Кирилл кивнул и подался в сторону, пропуская Алек­сандру Иннокентьевну. Он протянул Алику сигареты.

– Ты тоже «Ароматные» куришь? – печально спро­сил Алик.

– Забористые, я не обижаюсь, – как ни в чем не бы­вало ответил Кирилл, а про себя решил, что дело совсем плохо: вежливый Алик назвал его на «ты», чего никогда не было, и удивлен маркой сигарет, хотя прекрасно знал, что Кирилл курит именно «Ароматные».

Алик подошел к плите, прикурил от конфорки и сел на Дорину скамейку, единственное сидячее место на кух­не. Выбритая, не заветрившаяся еще голова его – вернее, полголовы – была в кровавых порезах. Кирилл напря­женно думал, что предпринять, но на всякий случай от­влекал уже сумасшедшего, как он понял, Алика от даль­нейших необдуманных действий разговорами.

– На фронте тоже у нас… Обовшивеешь иной раз – ороешься наголо. Товарища еще попросишь. Можно и в одиночку, только без спешки, а то пообдерешься весь напрочь…