Отношение ее к Леве стало однозначным – презри­тельным: она, баба, пошла и за два года выбилась в лю­ди, а он так и мотается в свое Кунцево – месит грязь са­погами. Туда-сюда, туда-сюда. Ни квартиры, ни зарпла­ты. А все вечная его трусость. Как и женился, струсив, так всю жнь и трясется лишний шаг сделать. Ну и си­ди в своем Кунцеве.

Однако забеременела. А перед тем как выгнать Леву Басманного, чтоб лишний раз выразить ему свое пре­зрение, сообщила о своих отношениях с другим мужчи­ной, который ему, Левке, не чета. Имени мужчины она на всякий случай не упомянула (подразумевался заме­ститель главного инженера).

…В роддоме Лева занял очередь в справочное бюро.

– …Мальчик, рост 51 сантиметр, вес три восемьсот. Самочувствие удовлетворительное. Следующий. Фами­лия?..

Самой регистраторши видно не было, только толстый палец с коротко остриженным ногтем ползал по листу тетради, отыскивая нужную фамилию.

Лева наклонился к окошку:

– Бадрецова Людмила Георгиевна. Палец медленно поехал вн, остановился.

– Мертвая девочка, рост 41 сантиметр, вес три сто, самочувствие удовлетворительное. Следующий.

Леву тут же оттеснила в сторону толстая тетка в плат­ке, перед ним было уже не окошко, а белая стена.

– Подождите! – Лева свез локтем тетку в сторону, всунулся в окошко: – Как мертвая? Почему мертвая?.. Регистраторша подняла на него глаза:

– Мертвенькая. Бывает, гражданин. Вы с врачом поговорите. С одиннадцати.

– Что с одиннадцати?! – вдруг закричал Лева. – Где врач? Немедленно позовите врача!..

– Ох, – тяжело вздохнула регистраторша и набрала какой-то трехзначный н– Антонину Андреевну па­паша спрашивает. Ну, которая мертвенького родила… Да я ему говорю: с одиннадцати. Ладно, он… – Она пове­сила трубку. – Врач сейчас не может выйти, она шьет. Как кончит, сразу к вам выйдет. Бывает, гражданин… Что ж теперь поделаешь. Следующий!

В учительской на чистой доске под расписанием уро­ков появилась черная, хорошо впитавшаяся в побелку надпись: «Клара – дура!»

Написала справедливую гадость Лена Шарова. Дело в том, что Лена верила в бога. Вернее, в бога верили у нее дома и заставляли носить крестик. Из дома Лена выходила в крестике, по дороге крестик снимала и в шко­лу входила без крестика, а после уроков снова вешала его на шею.

Клара Антоновна, директор школы, каждое утро про­веряла Лену, объясняя при этом, что бога нет. Но од­нажды Лена забыла снять крестик, и Клара Антоновна перед всем классом сняла с нее галстук.

Лена долго плакала, так долго, что Ромка чуть не за­плакал вместе с ней. После того как слезы кончились, решено было отомстить. Ромка предложил себя, но Лена хотела мстить собственноручно.

Писала Лена пальцем, окуная его в жестяную коро­бочку – под диафильма, специально прихваченную Ром­кой дома. В пузырек с чернилами палец не влезал. Лена написала, еще раз обвела буквы и добавила вос­клицательный знак.

Подвела Лену ее аккуратность. Если бы не крестик, Лена была бы первая ученица четвертого «А». У нее был такой прекрасный почерк, что классная руководительни­ца даже доверяла ей проставлять в дневниках отметки за четверть. Если бы Лена была, как многие другие де­вочки, неряха, то мазанный чернилами, не оттертый даже пемзой (тоже по совету Ромки) указательный па­лец не привлек внимания отличника Юры Жукевича.

О своих соображениях Жукевич сообщил Кларе на следующий день, когда в школе началось расследование. Поскольку Лена еще верила в бога и врать не умела, она во всем прналась. Лену на неделю исключили школы. Теперь нужно было мстить Жукевичу.

Он был бит, а после битья Вовка Синяк, приятель Ромки, защепкой для белья защемил ему нос, чтобы с защепкой шел по улице до самого дома.

Юра Жукевич в бога не верил, но тоже был правдив и потому, несмотря на запрет ябедничать, все по правде рассказал дома.

…Дед зашел в уборную, замкнулся нутри и тихонь­ко потянул за цепочку. Вода с грохотом пролетела по ржавой, покрытой росой трубе, омыла опорошенное пеп­лом дно унитаза и кончилась.

«Докурю сначала», – решил дед, ласково поглядывая вверх на заполнявшийся свежей проточной водой бачок. Он опустил рогатое сиденье и, как был, в брюках, опу­стился на него.

Из тряпичного мешочка на стене он вытянул несколько одинаково нарванных газетных листочков, выбрал с законченной строкой и принялся за чтение.

«…Министерство черной металлургии с прискорбием вещает… на семьдесят девятом году… Киршон Алек­сандр Ильич…»

Дед приоткрыл дверь:

– Липа! Киршон умер!..

– Чего? – донесся Липин голос большой комна­ты. – Чего ты орешь?!

– Киршон, говорю, – Дед высунулся убор­ной в переднюю зачитать некролог, но вспомнил, что хитрит, – спешно захлопнул дверь, но бумажку с траур­ной рамкой положил перед дверью.

– Ну, пора… – сказала за дверью Липа, подымая с пола бумажку. – Сколько ему?.. Семьдесят девять. Куда больше. Тут вот не успел родиться…

– Да ладно, Липа, не береди, чего уж теперь… Тем более и с Левкой у них все наперекосяк… Ты Софье Ла­заревне позвони, – сказал за дверью дед. – Соболезно­вание там… Что положено. Может, зайдет.

– Телефон-то ее у меня где-то был…

Дед докурил сигаретку, выковырнул в кошачий таз потухший окурок мундштука, дунул в него, выгоняя застрявшую табачинку, и спрятал мундштук во внутрен­ний карман телогрейки. Предварительно задрав к трубе сиденье, он залез на унитаз, распрямился, стараясь не делать шума, выдохнул накопившийся от трудных дви­жений воздух, переждал несколько секунд. Затем сдви­нул чугунную крышку с бачка, запустил руку внутрь и бесшумно выудил за горлышко четвертинку с отклеившей­ся этикеткой. Снял с горлышка проволочный крючочек, которым четвертинка цеплялась за край бачка, пустой крючок повесил на прежнее место и задвинул крышку.

С четвертинкой в руке дед слез с унитаза, обтер бу­тылочку газетой, потом насухо полой телогрейки. За хвостик сколупнул белую крышечку и тихонько положил ее на дно унитаза, чтобы не звякнуть. Потом взялся за цепочку, хитро взглянул на дверь, поднес горлышко ко рту и с силой дернул за цепочку…

– Жоржик! – крикнула Липа. – Масло кончилось. И Ромку погляди во дворе.

– Какая погода? – для солидности спросил дед, вы­глядывая в переднюю.

– Плащ надень.

Дед убедился, что Липа в большой комнате, тихонь­ко выбрался уборной. Из внутреннего кармана тело­грейки он достал ополовиненную четвертинку, заткнутую газетным кляпом, и спрятал ее в Люсин валенок под ве-щалкой.

– Де-е-евьки!.. – раздалось в коридоре возле их квар­тиры, и соседка Ася Тихоновна задергала дверь, пытаясь сорвать ее с цепочки. Дверь в большой коридор была от­крыта– так Липа проветривала. От форточек – простуда.

– Ну, чего ты хулиганишь? – Липа откинула цепоч­ку и впустила Асю в прихожую. – Тебе чего!

– А ничего! – Ася оттерла ее локтем в сторону. – Ты мне и не нужна. Мне Жоржик, можно сказать, нужен. Георгий! – Она вломилась в большую комнату, где пе­ред гардеробом стоял дед, надевающий плащ.

– Куда-а?! Никуда не пойдешь! – Ася за воротник стянула с него плащ, чуть не завалив самого деда. – Сре­да, девьки!.. Липа! Скатерть. Я именинница!..

– Ась, ты совсем рехнулась, вторник сегодня. – Ли­па, не очень уверенная в своих словах, подошла к гар­деробу, на дверце которого с внутренней стороны висел календарь. – Ну, конечно: сегодня вторник, среда завтра. – Так я чего… – опешила Ася, – не именинница, вы­ходит?.. Так дело не пойдет. Раз решили – все. Скатерть! Жоржи-ик!

– Ася, не шуми, – проворчала Липа. – Как-никак не­приятности в доме, а тебе все гулять подавай…

Ворчала Липа больше для вида. Беременность Люси она считала большой ошибкой и особого горя сейчас не ощущала, чего и стыдилась. Жалела она почему-то больше Леву, чего стыдилась тоже.

– Ася, не шуми! – цыкнула Липа еще раз, хотя Ася, кроме гама, никакой опасности не представляла. Если она и принесла вино, то, во-первых, зная Липины прин­ципы, немного; а во-вторых, завтра все равно Георгию покупать четвертинку, уж пускай сегодня выпьет, а зав­тра не будет.