– В суд подала?!

– Зачем? Все же выяснилось. Московская контрольная комиссия проверяла, проверила парторганацию. Восстановили.

Михаил Семеныч стукнул кулаком по столу.

– В суд я велел!.. Кто выгонял? Фамилия? Я что вам, так, кататься приехал? Филькины грамоты слу­шать?! Меня замнаркома вызвал. Через него в суд на твоих подадим. Затоптать!.. Я им дам «дочь служащего», я им дам «непонятны причины»! – Михаил Семеныч тряс в воздухе кулаками, побивая обидчиков старшей дочери. – А ты им сказала, дуракам, что – за их партии мужа лишилась?! Что тебя самою на вилы мужики под Самарой сажали?! Что нерожахой теперь до конца дней плестись будешь, как скотина пустобрюхая!..

– Дедушка, не кричи на тетю Марусю, – захныкала Аня, не выпуская грушу рук.

– Ладно, не плачь! Георгий когда придет? – бурк­нул Михаил Семеныч, от волнения наливая холодную воду в блюдце.

– Холодная, папаша, – сказала Марья, стоя за его спиной.

– Без тебя знаю! – отрезал Михаил Семеныч и, не уступая логике, поднял блюдце на широкую короткую растопыренную пятерню. – Георгий, говорю, когда будет? Сзади не стой, сядь. Что я, как Дурень, буду вертеться? – В данном случае Михаил Семеныч даже и в уме не имел сравнивать себя хоть на мгновенье с неумным челове­ком: Дурень – был у него дома в Иванове попугай.

– Папа в три часа приходит, – в связи с прожевы-ванием груши не сразу ответила Аня.

– А Липа опять на бирже сшивается?

– Мама работу ищет, – кивнула Аня.

– А развелись на кой черт?! Прости мою душу греш­ную! – Михаил Семеныч перекрестился. – Все молчком! От отца скрыли.

Марья достала буфета чашки, расставила на сто­ле. Чашки показались ей недостаточно чистыми, она ста­ла перемывать их в полоскательнице.

– Зачем сама? Прислуге дай. Аграфена!..

– Да не кричите вы, ради бога, – не выдержала Ма­рья. – Специально вам Липа не сообщила, чтобы не вол­новать. Найдет работу, время получше станет – снова зарегистрируются. Ведь вы же знаете: ситуация в стране сейчас с работой временно сложная… Если один суп­ругов работает…

– Ты меня не учи. Сам знаю. Ситуа-ация… Господь бог семьей командует, а не ситуация. Ясно? Молчи.

Михаил Семеныч отставил блюдце, встал и медленно прошелся по комнате. Марья сделала ошибку, что наве­ла его на мысль о недостаточной чистоте посуды. Он по­дошел к мраморной доске камина, провел по нему паль­цем; поднес палец к окну и морщась стал его разгляды­вать. Потом показал Марье.

Подошел к трюмо и провел пальцем по зеркалу.

Вошла Глаша. Плюхнула на пол два чемодана в чех­лах суровья.

– Куда их?

Михаил Семеныч задержался у зеркала, стоя к дом­работнице спиной, потом отошел в сторону, жестом приг­лашая Марью и Глашу посмотреть. А сам вытянул тем временем платок, вытер палец, которым вывел на запы­ленном зеркале крупные буквы: «Срамъ!»

Глаша подхватила фартук, намереваясь протереть зеркало, но Михаил Семеныч осадил ее:

– Оставь, пусть до хозяев! Этот – Липе. – Он ткнул в правый чемодан: – Тот – Роману. Купил зимнее… В техникуме была? – Он поднял на Марью недовольный взгляд. – У начальства?

– За ним следить не нужно – своя голова на пле­чах! – резко ответила Марья. – Активный комсомолец!..

– Акти-и-ивный… А к отцу никакого уважения! Все ты пример подаешь. Пишешь письма – почему Алек­сандре поклон не передаешь?!

– Это я ей кланяться буду?!

– Будешь! Будешь кланяться! Она мне жена вен­чанная!..

Марья опустилась на стул, медленно переложила с места на место полотенце.

– Неужто расписался?..

– Венчались.

– Ну, помяни мое слово, – по складам сказала Ма­рья, постукивая коротким, как и у отца, пальцем по столу. – Она тебе еще устроит! Венчанная… Помяни мое слово…

Михаил Семеныч слушал старшую дочь, не переби­вая: он знал, что Марья грубости по-отношению к нему не позволит и, если уж она съехала на «ты» в разговоре с отцом, да еще отца жни научает, значит, надо при­слушаться. Марья человек с авторитетом: три состава она была членом Моссовета, работала управляющим де­лами правления ГУМа, была секретарем партбюро ГУМа.

Короче, Михаил Семеныч слушал дочь, не перебивая, и, мало того, когда она кончила говорить, немного помол­чал– вдруг у старшей есть что добавить. Но Марья от сообщения отца сникла и еще более оробела оттого, что так резко с ним говорила.

– Все сказала? – пробурчал наконец Михаил Семе­ныч. – На стол собери, есть хочу… Шестьдесят лет – в самой поре мужик… Варенья подай… Без бабы жить дол­жен? Сама знаешь: не развожусь – бог прибирает… Сливового…

– Тебе шестьдесят три, – уточнила Марья и вышла комнаты.

– А ты чего мне привез кроме конфет? – спросила Аня.

– Валеночки, – размягченно ответил Михаил Семе­ныч, но тут же опять насупился, как бы продолжая раз­говор с Марьей: – А кто за мной под старость ходить будет?

– А куда с тобой ходить надо? – поинтересовалась Аня. – Я пойду.

– Да эт… ладно, во-от… Чего еще тебе привез?.. Носочки козьи привез… Их тебе связала тетя Шу…

В комнату с самоваром в руках вошла Марья, и Ми­хаил Семеныч на имени новой жены поперхнулся.

– Тебя же сватали, – продолжила Марья тоном ни­же. – Елена Федосеевна – чем не жена? И хозяйка, и…

– Пятьдесят лет?! Что она мне – на дрова?!

– У тебя теперь новая жена будет? – спросила Аня.

Михаил Семеныч открыл рот, намереваясь загово­рить, но в комнату вошла Глаша с горой пирогов на блю­де, и он закрыл рот.

– Каждая божья тварь, Анечка, должна жить се­мьей, – сказал Михаил Семеныч, когда Глаша вышла, и погладил внучку по голове.

– Именно что тварь… – пробормотала Марья.

– Что-что? – нахмурился Михаил Семеныч. Слава богу, что он был глуховат, как все ткачи, и тихих под­робностей не схватывал, а переспрашивать считал для себя зазорным.

Кроме того, он начал есть пироги и перебивать аппе­тит спорами не считал нужным.

– Вы же завтра собирались приехать, – сказала Ма­рья, возвращаясь на «вы». – Что-нибудь случилось?

– Ничего не случилось, захотел – приехал. На бал­кон пойду, подышу. Аграфене скажи: пирогами доволен…

– Зачем вам на балкон? – забеспокоилась Марья. – Зы лучше полежите…

Но Михаил Семеныч не послушался, вытянул бронзо-Бый шпингалет у балконной двери и вышел. Но ненадол­го, как и предполагала Марья.

Каждый раз Михаил Семеныч, когда наезжал к млад­шей дочери, покушав, шел подышать на балкон и каж­дый раз, обнаружив там голую каменную женщину, отп­левываясь, возвращался в комнату.

– Тьфу! Пропади ты пропадом!..

Марья подлила ему чаю, чтобы не разошелся снова.

Отец сел к столу.

– Вот, вызвали… – уже другим тоном заговорил он. – Хотят, чтобы я Вигоневый трест взял.

– А вы?

– А я его брать не буду. В Москве жить не желаю… Анкета у них есть, биографию велели записать.

– Так если вы не хотите, зачем биографию? – пожа­ла плечами Марья.

– Пусть знают, – буркнул Михаил Семеныч. – Сей­час и напишем. Садись к свету. Бумагу бери, карандаш… Я– рассказывать, ты – писать. Потом Георгий перепи­шет чернилами. Пиши…

Марья положила перед, собой лист бумаги.

– Говорите…

– «Моя биография…»

– Не так, – поморщилась Марья. – Автобиография.

– Я сказал: «Моя биография». Пиши… «Я, Михаил Семеныч Бадрецов, родился в 1865 году. В сентябре. Сын крестьянина. Мать моя со мной трехлетним остави­ла дом моего отца и переехала на фабрику Саввы Моро­зова в Иваново…»

«Все врет, – подумала Марья, – не было у тебя ни­какого отца», но спорить не стала.

– «…Во время нашей казарменной жни при фаб­рике я рос шустрым мальчиком, отчего и получил клич­ку «Бодрец», которая и по настоящее время составляет мое фамилие. Семи лет мать определила меня на ватера в съемщики…»

Марья замотала головой, не успевая за ним, и вопро­сительно подняла голову.

– Чего смотришь? – рявкнул Михаил Семеныч. – Шпули мотал, очесы сгребал… Пиши. Чего смотришь? Марья, промолчав, склонилась над бумагой.