Была война. Лагеря Чанги и Утрам Роуд существовали. Остальная часть романа – плод абсолютного вымысла, и всякое сходство с умершим или ныне живущим персонажем случайно.

Чанги – жемчужина на восточной оконечности острова Сингапур, радужно переливающаяся под сводом тропического неба. Он был расположен на небольшом возвышении, окруженный кольцом джунглей, за которыми раскинулась сине-зеленая морская гладь, уходящая в бесконечность до самого горизонта.

Вблизи Чанги терял свою красоту и превращался в то, чем был на самом деле, – отвратительную, страшную тюрьму. Тюремные бараки посреди выжженных солнцем площадок, окруженные возвышающимися над ними стенами.

За стенами, внутри бараков, ярусами были расположены камеры, рассчитанные на содержание двух тысяч пленных. Сейчас в камерах, в проходах между ними, в каждом закоулке и в каждой щели находилось около восьми тысяч человек. В большинстве своем это были англичане и австралийцы, немного новозеландцев и канадцев – остатки армий, принимавших участие в военной кампании на Дальнем Востоке.

Помимо всего прочего, эти люди были еще и преступниками. Преступление их было страшным. Они проиграли войну. И выжили.

Двери камер были распахнуты, двери бараков не запирались, огромные ворота, разрезающие стены, открыты настежь, и люди могли входить и выходить почти свободно. Но все равно ощущение скученности и нехватки пространства не исчезало.

За воротами проходила гудронированная дорога. Через сотню ярдов к западу дорогу перегораживали ворота, оплетенные колючей проволокой, а за ними располагалось караульное помещение, заполненное вооруженными ничтожествами из армии победителей. Потом дорога весело уходила дальше и в конце концов терялась в растущем городе Сингапуре. Но для заключенных дорога на запад заканчивалась в сотне ярдов от главных ворот.

В направлении на восток дорога шла вдоль стены, потом поворачивала на юг и снова шла вдоль стены. По обеим сторонам дороги стояли ряды длинных, примитивных хижин. Все они были одинаковыми – шестьдесят шагов в длину, со стенами из сплетенных листьев кокосовых пальм, грубо прибитых к столбам, и крышами из листьев тех же пальм, слой за слоем накладываемых поверх листьев, уже тронутых плесенью. Каждый год добавлялся или должен был добавляться новый слой. Потому что солнце, дожди и насекомые подтачивали крышу и разрушали ее. Вместо окон и дверей – проемы. Хижины имели длинные свесы для защиты от солнца и дождя. Бетонные сваи защищали эти хилые постройки от наводнений, а также от змей, лягушек, слизней и улиток, скорпионов, многоножек, жуков и клопов – всех возможных видов ползающих тварей.

В этих хижинах жили офицеры.

К югу и востоку от дороги стояли четыре ряда бетонных бараков, двадцать в ряд, обращенные друг к другу тыльными сторонами. В них жили старшие офицеры – майоры, подполковники и полковники.

Дорога поворачивала на запад, снова следуя вдоль стены, и выходила на еще один ряд хижин. Здесь была расквартирована часть пленных, которая не поместилась в основной тюрьме.

И в одной из них, меньшей по размерам, чем остальные, жили американские военнослужащие – двадцать пять человек.

Там, где дорога вновь поворачивала на север, прижимаясь к стене, находились лагерные огороды. Остальные огороды, которые являлись основным источником пропитания лагеря, лежали дальше к северу, за дорогой, напротив лагерных ворот. Дорога шла дальше через небольшой огород и через двести ярдов упиралась в караульное помещение.

По периметру всей истекающей потом зоны, размером примерно полмили на полмили, шел забор из колючей проволоки. Его легко можно было разрезать. Легко преодолеть. Он не охранялся. Никаких прожекторов. Никаких часовых с пулеметами. Но что из того, что вам удалось бы выбраться за ограду? Родной дом лежал за морями, за горизонтом, за бесконечным океаном или враждебными джунглями. За проволокой жила беда – и для тех, кто сбежал, и для тех, кто остался.

Сейчас, когда шел 1945 год, японцы научились перекладывать заботы по управлению лагерем на самих пленных. Японцы отдавали приказы, а офицеры несли ответственность за их выполнение. Если лагерь не доставлял беспокойства, все было в порядке. Но просьба о еде была беспокойством. Просьба о лекарствах – тоже. Любая просьба – беспокойство. То, что заключенные были живы, тоже являлось беспокойством.

Для заключенных Чанги был больше, чем тюрьма. Чанги был местом, где нужно начинать все сначала.

– Я достану этого проклятого ублюдка, даже если сдохну при этом. – Лейтенант Грей был рад наконец высказать вслух то, что у него накипело на душе. Злоба, прозвучавшая в голосе лейтенанта, заставила сержанта Мастерса оторваться от своих грез. Он думал о бутылочке ледяного австралийского пива и стейке с жареным яйцом сверху, о своем доме в Сиднее, о своей жене, ее грудях и запахе ее тела. Сержант не потрудился проследить, на кого смотрит лейтенант, выглядывая из окна. Он знал, кому предназначался этот взгляд, направленный в сторону полуобнаженных мужчин, бредущих по грязной тропинке вдоль колючей проволоки. Но его удивила вспышка злобы в голосе Грея. Обычно начальник военной полиции Чанги был молчалив и неприступен, как любой англичанин.

– Поберегите силы, лейтенант, – устало отреагировал Мастерс, – скоро япошки расправятся с ним.

– К чертовой матери япошек, – бросил Грей. – Я хочу поймать его сам. Я хочу, чтобы он сидел в этой тюрьме. А когда я разберусь с ним, хочу отправить его в Утрам Роуд.

– В Утрам Роуд? – Мастерс был ошеломлен.

– Конечно.

– Черт возьми, я понимаю, что вам хочется поймать его, – согласился Мастерс, – но я бы никому не пожелал подобного.

– Ему надлежит быть только там. Именно туда я собираюсь посадить его. Потому что он вор, лжец, мошенник и паразит. Кровосос, который кормится за наш счет.

Грей поднялся и подошел поближе к окну душного барака военной полиции. Он отмахнулся от мух, которые тучей поднялись с дощатого пола, и прищурился от полуденного солнца, сжигавшего утоптанную землю.

– Ей-богу, – сказал он, – я сквитаюсь с ним за всех нас.

«Удачи тебе, приятель, – подумал Мастерс. – Ты, может, и поймаешь Кинга, если кто-нибудь вообще может это сделать. У тебя достанет ненависти». Мастерс не любил офицеров и не жаловал военную полицию. Грея же он презирал, потому что тот выдвинулся в офицеры из рядовых и старался скрыть это.

Но Грей был не одинок в своей ненависти. Все население Чанги ненавидело Кинга. Они ненавидели его за мускулистое тело, за ясный блеск синих глаз. В этом сумеречном мире полуживых людей не было ни упитанных, ни хорошо сложенных, крепко сбитых, плотных телом мужчин. Были только лица, на которых выделялись глаза, и тела, от которых остались кожа и кости. Люди отличались друг от друга только возрастом, чертами лица и ростом. И только Кинг во всем этом мире питался как настоящий мужчина, курил то, что подобает мужчине, спал столько, сколько надо мужчине, видел мужские сны и выглядел как настоящий мужчина.

– Эй, – рявкнул Грей. – Капрал! Подойди сюда!

Кинг понял, что Грей следит за ним, как только он обогнул угол тюрьмы, и не потому, что разглядел лейтенанта в темноте хижины военной полиции, а потому что знал Грея как человека привычки, а когда имеешь врага, нужно знать, как он себя ведет. Кинг знал о Грее столько, сколько любой человек может знать о другом.

Он сошел с тропинки и подошел к обособленно стоящей хижине, выделяющейся из множества других.

– Вы хотели видеть меня, сэр? – сказал Кинг, отдавая честь.

Улыбка его была вкрадчивой. Солнечные очки скрывали презрение, светившееся в его глазах.