Пока новоприбывший мысленно произносил этот монолог, с другого конца улицы, то есть от улицы Сент-Оноре, подъехал другой всадник и тоже остановился, восхищенный вывеской «Путеводной звезды».

Всадник, уже знакомый нам хотя бы по имени, сидел на белой испанской лошади и носил черный камзол с черными агатовыми пуговицами. На нем был темно-лиловый бархатный плащ, черные кожаные сапоги, шпага с чеканным стальным эфесом и парный к ней кинжал. Описав его костюм, перейдем к описанию его наружности: это был молодой человек лет двадцати четырех – двадцати пяти, загорелый, с голубыми глазами, тонкими усиками, с ослепительно белыми зубами, которые, казалось, озаряли его лицо, когда он улыбался своей ласковой, грустной улыбкой, и, наконец, с безупречно очерченным, на редкость красивым ртом.

Второй путешественник являл собой полную противоположность первому. Из-под шляпы с загнутыми вверх полями выбивались густые вьющиеся светло-рыжие волосы и глядели серые глаза, сверкавшие при малейшем неудовольствии таким ослепительным огнем, что начинали казаться черными.

У него был розоватый оттенок белой кожи, тонкие губы, рыжие усы и великолепные зубы. Высокий, плечистый, он представлял собой довольно распространенный тип красавца, и пока он ездил по Парижу, оглядывая все окна под тем предлогом, что ищет вывеску, женщины засматривались на него; что же касается мужчин, то они, возможно были бы не прочь высмеять и чересчур узкий плащ, и облегающие штаны, и допотопного фасона сапоги, но смех переходил в любезное пожелание «Да хранит вас Бог!», как только они замечали, что лицо незнакомца способно в одну минуту принять самые разные выражения, кроме одного – выражения доброжелательности, свойственного смущенному провинциалу.

Он первый и начал разговор, обратившись к другому дворянину, который, как мы заметили, разглядывал гостиницу «Путеводная звезда»:

– Черт побери! Скажите, сударь, – произнес он с ужасным горским выговором, по которому сразу узнаешь уроженца Пьемонта среди сотни других приезжих, – далеко отсюда до Лувра? Во всяком случае, наши вкусы как будто сходятся, и это очень лестно для моей особы.

– Сударь, – отвечал другой дворянин с провансальским выговором, таким же характерным в своем роде, как и пьемонтский акцент первого собеседника в своем, – мне кажется, что эта гостиница действительно недалеко от Лувра. Тем не менее я еще не вполне уверен, буду ли я иметь удовольствие присоединиться к вам. Я пока раздумываю.

– Так вы еще не решили? А вид у гостиницы заманчивый! Но, может быть, я соблазнился тем, что увидал здесь вас. Все-таки согласитесь, что вывеска хороша.

– Так-то оно так, но она-то и возбуждает мои сомнения относительно самой гостиницы. Меня предупреждали, что в Париже уйма плутов и что здесь так же ловко обманывают вывесками, как и другими способами.

– Черт побери! Плутовство меня не пугает, – объявил пьемонтец. – Если хозяин подаст мне курицу, изжаренную хуже, чем та, что на вывеске, я его самого посажу на вертел и буду вертеть, пока он не прожарится. Итак, сударь, войдемте.

– Вы меня убедили, – со смехом ответил провансалец. – Прошу вас, сударь, входите первым.

– Нет, сударь, клянусь душой, я этого не допущу, – я всего-навсего ваш покорный слуга, граф Аннибал де Коконнас.

– Граф Жозеф-Иасинт-Бонифас Лерак де Ла Моль к вашим услугам.

– В таком случае возьмемтесь за руки и войдем вместе.

Во исполнение этого примирительного предложения оба молодых человека спешились, отдали поводья конюху, поправили шпаги и, взявшись за руки, пошли к двери гостиницы, на пороге которой стоял хозяин. Но, вопреки обыкновению людей этой категории, почтенный домовладелец, как видно, не обратил на них ни малейшего внимания: он был занят разговором с желтым сухопарым верзилой, покрытым широким плащом цвета древесного гриба, как сова – перьями.

Дворяне подошли к хозяину гостиницы и его собеседнику в плаще цвета древесного гриба так близко, что Коконнас, уязвленный их невнимательностью к себе и своему спутнику, дернул хозяина за рукав. Хозяин сразу очнулся и отпустил своего собеседника.

– До свидания! – сказал он ему. – Приходите поскорее и непременно расскажите мне обо всем, что происходит.

– Эй, негодяй, – сказал Коконнас, – ты что же, не видишь, что к тебе пришли по делу?

– Ах, простите, господа, – ответил хозяин, – я вас не заметил.

– Черт побери! Надо замечать! А теперь, когда ты нас заметил, будь любезен обращаться к нам не просто «сударь», а «граф».

Ла Моль стоял сзади, предоставив вести переговоры Коконнасу, благо тот все взял на себя.

Однако по нахмуренным бровям Ла Моля было ясно, что он в любую минуту готов прийти на помощь Коконнасу, когда наступит время действовать.

– Ладно! Так что же вам угодно, граф? – совершенно спокойно спросил хозяин.

– Вот-вот… Так-то лучше, не правда ли? – спросил Коконнас, оборачиваясь к Ла Молю, который утвердительно кивнул головой. – Нам с графом угодно получить ужин и ночлег в вашей гостинице, вывеской коей мы соблазнились.

– Господа, я в отчаянии, – ответил хозяин, – у меня свободна только одна комната, и я боюсь, что это вам не подойдет.

– Ну что ж, – сказал Ла Моль, – мы остановимся в другой гостинице.

– Нет, нет, – возразил Коконнас, – я останусь здесь; моя лошадь измучена. Раз вы отказываетесь, я беру комнату один.

– А-а, это меняет дело, – с тем же наглым равнодушием ответил хозяин. – Если вы один, так я вас вовсе не пущу.

– Черт побери! Вот забавная скотина! Только что сказал, что двое – слишком много, а теперь оказывается, что один – слишком мало! Так ты не хочешь принять нас, негодяй?

– Что ж, господа, раз уж вы заговорили таким тоном, я отвечу вам откровенно.

– Отвечай, да поскорей.

– Ладно! Я уж лучше откажусь от чести принять вас в моей гостинице.

– Почему?.. – спросил Коконнас, бледнея от гнева.

– Да потому, что у вас нет лакеев, значит, господская комната будет занята, а две лакейские будут пустовать. Ежели я отдам вам господскую комнату, стало быть, есть риск, что не сдам другие.

– Господин де Ла Моль, – сказал Коконнас, оборачиваясь, – как вы думаете: не отколотить ли нам этого прохвоста?

– Согласен, – ответил Ла Моль, готовясь вместе со своим спутником отхлестать хозяина плетью.

Но, несмотря на готовность обоих, видимо, очень решительных дворян перейти от слов к делу, что не предвещало трактирщику ничего хорошего, он нимало не испугался и только отступил на шаг от двери.

– Сейчас видно, что вы из провинции, господа, – насмешливо сказал он. – В Париже прошла мода бить трактирщиков, которые не желают сдавать комнат. Теперь бьют вельмож, а не горожан, а ежели вы будете на меня орать, я кликну соседей, и тогда уж исколотят вас, а это отнюдь не почетно для дворян.

– Черт побери! Да он издевается над нами! – вне себя от гнева вскричал Коконнас.

– Грегуар, подай мне аркебузу! – приказал хозяин своему слуге таким тоном, каким сказал бы: «Подай господам стул!».

– Клянусь кишками папы! – зарычал Коконнас, обнажая шпагу. – Да разгорячитесь же, господин де Ла Моль!

– Не надо! Право не стоит: пока мы будем горячиться, остынет ужин.

– Вы так думаете? – воскликнул Коконнас.

– Я думаю, что хозяин «Путеводной звезды» прав, но он не умеет принимать гостей, особенно дворян. Вместо того чтобы грубо говорить нам: «Господа, вы мне не нужны», лучше было бы сказать нам вежливо: «Пожалуйте, господа», а в счете поставить: за господскую комнату – столько-то, за лакейскую – столько-то, приняв в соображение, что, если у нас сейчас нет лакеев, мы их наймем.

С этими словами Ла Моль мягко отстранил хозяина, Уже протянувшего руку к аркебузе, пропустил в дом Коконнаса и следом за ним вошел сам.

– Ну хорошо, – сказал Коконнас, – но все-таки очень досадно вкладывать шпагу в ножны, не убедившись, что она колет не хуже, чем вертела у этого малого.

– Потерпите, дорогой спутник, – ответил Ла Моль. – Теперь все гостиницы переполнены дворянами, съехавшимися в Париж кто на брачные торжества, кто на предстоящую войну во Фландрии, поэтому другой квартиры нам не найти; а кроме того, возможно, что в Париже принято так встречать приезжих.