– Ах, вы не знали?.. – переспросил председатель.

– Да, сударь, и мне очень жаль короля. Хотя французский король и не является моим королем, но я чувствую к нему большую симпатию.

– В самом деле?

– Честное слово! Не то что к его брату, герцогу Алансонскому. Признаюсь, его я…

– Речь идет не о герцоге Алансонском, сударь, а о его величестве…

– Я уже сказал вам, что я его покорнейший слуга, – ответил Коконнас с очаровательной развязностью, принимая небрежную позу.

– Если, как вы утверждаете, вы действительно слуга его величества, то не скажете ли суду, что вам известно о магической статуэтке?

– Ах, вот как! Мы, значит, возвращаемся к истории со статуэткой?

– Да, сударь, а вам это не по вкусу?

– Как раз наоборот! Предпочитаю статуэтку. Продолжайте!

– Почему эта статуэтка оказалась у господина де Ла Моля?

– У господина де Ла Моля? Вы хотите сказать: у Рене!

– Таким образом, вы признаете, что она существует?

– Разумеется, признаю, если мне ее покажут.

– Вот она. Это та самая, которая вам известна?

– Очень хорошо известна.

– Секретарь, запишите, – сказал председатель, – обвиняемый признался, что видел эту статуэтку у господина де Ла Моля.

– Нет, нет, – возразил Коконнас, – не путайте! Видел у Рене.

– Пусть будет – у Рене. Когда?

– В тот единственный раз, когда я и господин де Ла Моль были у Рене.

– Вы, значит, признаете, что вместе с господином де Ла Молем были у Рене?

– Вот так так! Да разве я это когда-нибудь скрывал?

– Секретарь, запишите: обвиняемый признался, что был у Рене в целях колдовства.

– Э, потише, потише, господин председатель! Умерьте ваш пыл, будьте любезны! Об этом я не сказал ни слова.

– Вы отрицаете, что были у Рене в целях колдовства?

– Отрицаю! Колдовство совершилось случайно и непреднамеренно.

– Но оно имело место?

– Я не могу отрицать, что происходило нечто похожее на чародейство.

– Секретарь запишите: обвиняемый признался, что у Рене совершилось чародейство с целью умертвить короля.

– Как с целью умертвить короля? Это гнусная ложь! Никогда никакого чародейства с целью умертвить короля не было!

– Вот видите, господа, – сказал Ла Моль.

– Молчать! – приказал председатель и, повернувшись к секретарю, продолжал:

– С целью умертвить короля. Записали?

– Да нет же, нет, – возразил Коконнас. – Да и статуэтка изображает вовсе не мужчину, а женщину.

– Что я вам говорил, господа? – вмешался Ла Моль.

– Господин де Ла Моль! Вы будете отвечать, когда мы будем вас допрашивать, – заметил председатель, – не перебивайте допрос других. Итак, вы утверждаете, что это женщина?

– Конечно, утверждаю.

– Почему же на ней корона и королевская мантия?

– Да очень просто, черт возьми, – отвечал Коконнас, – потому что она…

Ла Моль встал и приложил палец к губам. «Верно, – подумал Коконнас. – Но что бы такое рассказать, что пришлось бы по вкусу этим господам?».

– Вы продолжаете настаивать, что эта статуэтка изображает женщину?

– Разумеется, настаиваю.

– Но отказываетесь сообщить суду, кто эта женщина?

– Это моя соотечественница, – вмешался Ла Моль. – Я любил ее и хотел, чтобы и она меня полюбила.

– Допрашивают не вас, господин де Ла Моль! – крикнул председатель. – Молчите, или вам заткнут рот!

– Заткнут рот? – воскликнул Коконнас. – Как вы сказали, господин в черном? Заткнут рот моему другу?.. Дворянину? Полноте!

– Введите Рене, – распорядился генеральный прокурор Лагель.

– Да, да, введите Рене, – сказал Коконнас, – посмотрим, кто окажется прав: вы трое или мы двое…

Рене вошел, бледный, постаревший, почти неузнаваемый, согнувшийся под гнетом преступления, которое он собирался совершить, – преступления еще более тяжкого, чем те, которые он совершил доселе.

– Мэтр Рене! – обратился к нему председатель. – Узнаете ли вы здесь присутствующих двух обвиняемых?

– Да, сударь, – ответил Рене голосом, выдававшим сильное волнение.

– А где вы их видели?

– В разных местах, в том числе и у меня.

– Сколько раз они у вас были?

– Один раз.

По мере того как говорил Рене, лицо Коконнаса все больше прояснялось; лицо же Ла Моля, напротив, оставалось серьезным, как будто у него возникло какое-то предчувствие.

– Ас какой целью они были у вас? Рене, казалось, на мгновение заколебался.

– Чтобы заказать мне восковую фигурку, – ответил он.

– Простите, простите, мэтр Рене, – вмешался Коконнас, – вы допускаете небольшую ошибку.

– Молчать! – сказал председатель и, обращаясь к Рене, продолжал:

– Эта фигурка изображает мужчину или женщину?

– Мужчину, – ответил Рене.

Коконнас подскочил, словно от электрического разряда.

– Мужчину! – воскликнул он.

– Мужчину, – повторил Рене, но таким слабым голосом, что председатель едва его расслышал.

– А почему у статуэтки на плечах мантия, а на голове корона?

– Потому, что статуэтка изображает короля.

– Подлый лжец! – в бешенстве крикнул Коконнас.

– Молчи, молчи, Коконнас, – перебил его Ла Моль, – пусть этот человек говорит: каждый волен губить свою душу.

– Но не тело других, черт подери!

– А что означает стальная иголка в сердце статуэтки и буква «М» на крошечном флажке? – спросил председатель.

– Иголка заменяет шпагу или кинжал, буква «М» означает «смерть».

Коконнас хотел броситься на Рене и задушить его, но четверо конвойных удержали пьемонтца.

– Хорошо, – сказал прокурор Лагель, – трибуналу достаточно этих сведений. Отведите узников в камеры ожидания.

– Но нельзя же слушать такие обвинения и не протестовать! – воскликнул Коконнас.

– Протестуйте, сударь, вам никто не мешает. Конвойные, вы слышали?

Конвойные схватили обвиняемых и вывели – Ла Моля в одну дверь, Коконнаса – в другую.

Затем прокурор сделал знак человеку, которого Коконнас заметил в тени, и сказал:

– Не уходите, мэтр, сегодня ночью у вас будет работа.

– С кого начать, сударь? – почтительно снимая колпак, спросил этот человек.

– С того, – сказал председатель, показывая на Ла Моля, который еще виднелся, как тень, между двумя конвойными.

Затем председатель подошел к Рене, который г трепетом ожидал, что его опять отведут в Шатле, где он был заключен.

– Прекрасно, сударь, – сказал ему председатель, – будьте спокойны: королева и король будут извещены, что раскрытием истины в этом деле они обязаны вам.

Вместо того чтобы придать Рене силы, это обещание сразило его, и ответом председателю был лишь глубокий вздох.

Только когда Коконнаса отвели в его новую камеру и заперли за ним дверь, предоставив его самому себе и лишив его поддержки, какую оказывали ему борьба с судьями и злоба на Рене, пришла череда печальных мыслей.

– Мне кажется, – рассуждал он сам с собой, – что все оборачивается как нельзя хуже и что сейчас самое время идти в часовню. Ох, боюсь я этих смертных приговоров: ведь то, что они сейчас нам выносят смертный приговор, это бесспорно. Ох, особенно боюсь я смертных приговоров, которые произносятся при закрытых дверях в укрепленном замке да еще в присутствии таких противных рож, как те, что меня окружали! Они твердо намерены отрубить нам головы… Гм-гм!.. Я повторю то, что уже сказал, – сейчас самое время идти в часовню.

За тихим разговором с самим собой последовала тишина, и эту тишину внезапно прорезал глухой, сдавленный, страшный крик, крик, в котором не было ничего человеческого; казалось, он просверлил толщу стены и прозвучал в железе ее решеток.

Коконнас невольно вздрогнул, хотя это был человек мужественный, храбрость его была подобна инстинкту хищных зверей: Коконнас замер в том положении, в каком услышал этот вопль, сомневаясь, может ли человек издать такой вопль, и принимая его за вой ветра в деревьях и за один из множества ночных звуков, которые словно спускаются и поднимаются из двух неведомых миров, между которыми вращается наш мир. Но второй вопль, еще более жалобный, еще более душераздирающий, достиг ушей Коконнаса, и на сей раз он не только ясно различил человеческий крик боли, но, как ему показалось, узнал в этом голосе голос Ла Моля.