– А-а! Вот и ты! – сказал Коконнас. – Этот мерзкий комендант заходил к тебе?

– Как и к тебе, я думаю.

– И отобрал у тебя все?

– Как и у тебя.

– Ну, у меня-то было немного – перстень Анриетты, вот и все.

– А наличные деньги?

– Все, что у меня было, я отдал этому доброму малому – нашему тюремщику, чтобы он устроил нам свидание.

– Ах, вот как! – сказал Ла Моль. – Сдается мне, что он брал обеими руками.

– Стало быть, ты тоже ему заплатил?

– Я дал ему сто экю.

– Как хорошо, что наш тюремщик негодяй!

– Еще бы! За деньги с ним можно будет делать все что угодно, а надо надеяться, в деньгах у нас недостатка не будет.

– Теперь скажи: ты понимаешь, что с нами произошло?

– Прекрасно понимаю… Нас предали.

– И предал этот гнусный герцог Алансонский. Я был прав, когда хотел свернуть ему шею.

– Так ты полагаешь, что дело наше серьезное?

– Боюсь, что да.

– Так что можно опасаться… пытки?

– Не скрою от тебя, что я уже думал об этом.

– Что ты будешь говорить, если дойдет до этого?

– А ты?

– Я буду молчать, – заливаясь лихорадочным румянцем, ответил Ла Моль.

– Ты ничего не скажешь?

– Да, если хватит сил.

– Ну, а я, ручаюсь тебе: если со мной учинят такую подлость, я много чего наговорю! – сказал Коконнас.

– Но чего именно? – живо спросил Ла Моль.

– О, будь покоен, я наговорю такого, что господин д'Алансен на некоторое время лишится сна.

Ла Моль хотел ответить, но в это время тюремщик, без сомнения услышавший какой-то шум, втолкнул друзей в их камеры и запер за ними двери.

Уже восемь дней Карл был пригвожден к постели лихорадочной слабостью, перемежавшейся сильными припадками, похожими на падучую болезнь. Иногда во время таких припадков он испускал дикие крики, которые с ужасом слушали телохранители, стоявшие на страже в передней, и которые гулким эхом разносились по древнему Лувру, уже встревоженному зловещими слухами. Когда припадки проходили, Карл, сломленный усталостью, с потухшими глазами, падал на руки кормилицы, храня молчание, в котором чувствовалось одновременно и презрение, и ужас.

Рассказывать о том, как мать и сын, не поверяя друг другу своих чувств, не только не встречались, но даже избегали Друг друга; рассказывать о том, как Екатерина Медичи и герцог Алансонский вынашивали в уме зловещие замыслы, – это все равно что пытаться изобразить тот омерзительный клубок, который шевелится в гнезде гадюки.

Генрих сидел под замком у себя в камере, и на свидание с ним, по его личной просьбе к Карлу, не получил разрешения никто, даже Маргарита. В глазах всех это была полная немилость. Екатерина и герцог Алансонский дышали свободнее, считая Генриха погибшим, а Генрих ел и пил спокойнее, надеясь, что о нем забыли.

Ни один человек при дворе не подозревал об истинной причине болезни короля. Мэтр Амбруаз Паре и его коллега Мазилло, приняв следствие за причину, нашли у него воспаление желудка, и только. Вследствие этого они прописывали мягчительные средства, лишь помогавшие действию того особого питья, которое назначил королю Рене. Карл принимал его из рук кормилицы три раза в день и оно составляло основное его питание.

Ла Моль и Коконнас находились в Венсенне в одиночных камерах под строгим надзором. Маргарита и герцогиня Неверская раз десять пытались проникнуть к ним или по крайней мере передать им записку, но все было тщетно.

Однажды утром Карл, которому становилось то лучше, то хуже, почувствовал себя бодрее и пожелал, чтобы к нему впустили весь двор, который, по обычаю, являлся к королю каждое утро, хотя вставания теперь не было. Таким образом, двери отворились, и все могли заметить – по бледности щек, по желтизне лба цвета слоновой кости, по лихорадочному блеску ввалившихся и обведенных черными кругами глаз – то страшное разрушение, какое произвела в Карле неведомая болезнь, поразившая молодого монарха.

Королевская опочивальня быстро наполнилась любопытными и корыстными придворными.

Екатерину, герцога Алансонского и Маргариту известили о том, что король принимает.

Все трое пришли порознь, один вслед за другим. Спокойная Екатерина, улыбавшийся герцог Алансонский и подавленная Маргарита.

Екатерина села у изголовья сына, не заметив взгляда, каким он ее встретил.

Герцог Алансонский встал у изножия кровати.

Маргарита оперлась на стол и, посмотрев на бледный лоб, исхудалое лицо и ввалившиеся глаза брата, не могла удержать ни вздоха, ни слез.

Карл, от которого ничто не ускользало, увидел ее слезы, услышал ее вздох и незаметно сделал Маргарите знак головой.

Благодаря этому едва заметному знаку лицо несчастной королевы Наваррской прояснилось – Генрих ничего не успел, а быть может, и не захотел сказать ей.

Она боялась за мужа и трепетала за возлюбленного.

За себя она нисколько не опасалась:, она слишком хорошо знала Ла Моля и была уверена, что может на него положиться.

– Ну как вы себя чувствуете, мой милый сын? – спросила Екатерина.

– Лучше, матушка, лучше.

– А что говорят ваши врачи.?

– Мои врачи? О, это великие ученые! – разразившись хохотом, сказал Карл, – По правде говоря, я получаю величайшее удовольствие, когда слушаю, как они обсуждают мою болезнь. Кормилица! Дай мне попить.

Кормилица принесла Карлу чашку с обычным его питьем.

– Что же они дают вам принимать, сын мой?

– Ах, сударыня, да кто же знает, что они там стряпают? – ответил король и с жадностью проглотил питье.

– Было бы превосходно, – заговорил Франсуа, – если бы брат мог встать и выйти на солнце; охота, которую он так любит, подействовала бы на него как нельзя лучше.

– Да, – подтвердил Карл с усмешкой, разгадать значение которой герцог был бессилен, – только в последний раз она подействовала на меня как нельзя хуже.

Карл произнес эти слова таким странным тоном, что разговор, в котором не принимали участия присутствующие, на этом оборвался. Карл чуть кивнул головой. Придворные поняли, что прием окончен, и вышли один за другим.

Герцог Алансонский сделал движение, чтобы подойти к брату, но какое-то непонятное чувство остановило его. Он поклонился и вышел.

Маргарита схватила исхудавшую руку, которую протягивал ей брат, стиснула ее, поцеловала и тоже ушла.

– Милая Марго! – прошептал Карл.

Одна Екатерина продолжала сидеть у изголовья. Оставшись с ней наедине, Карл отодвинулся к проходу между стеной и кроватью с тем чувством ужаса, которое заставляет нас отступить перед змеей.

У Карла, которому многое объяснили признания Рене и, быть может, еще больше размышления в тишине, не осталось даже такого счастья, как сомнение.

Он отлично знал, отчего он умирает.

И потому, когда Екатерина подошла к его постели и протянула ему руку, такую же холодную, как ее взгляд, он вздрогнул от страха.

– Вы остаетесь, матушка? – спросил он.

– Да, сын мой, – ответила Екатерина, – мне надо поговорить с вами о важных вещах.

– Говорите, – сказал Карл, отодвигаясь еще дальше.

– Государь! – заговорила королева. – Вы утверждали сейчас, что ваши врачи – великие ученые…

– Я и сейчас это утверждаю.

– Но что же они делают с тех пор, как вы заболели?

– По правде говоря, ничего… Но если бы вы слышали, что они говорили… Честное слово, стоит заболеть ради того, чтобы послушать их лекции.

– В таком случае, сын мой, вы позволите мне сказать вам одну вещь?

– Ну конечно! Говорите, матушка.

– Я подозреваю, что все эти великие ученые ничего не понимают в вашей болезни.

– В самом деле?

– Быть может, они и видят следствия, но причина им непонятна.

– Возможно, – сказал Карл, не понимая, к чему клонит мать.

– Таким образом, они лечат симптомы, вместо того чтобы лечить болезнь.

– Клянусь душой, по-моему, вы правы, матушка! – воскликнул изумленный Карл.