Катерина снова была беременна, и Генрих опять был с ней нежен. Вот если бы она ещё и родила ему... «Зачинает-то она легко», – с грустью подумал он.

– Вот что, Кэт, – начал он, – завтра я уеду. Что бы ни вытворяла эта глупая упрямица, переговоры должны идти полным ходом. И, в конце концов, я король, у меня есть другие дела, а не только возня с ней. Ты же, Кэт, останешься с ней в Ричмонде и постараешься уговорить ее. Я надеюсь на тебя, Кэт, ты ведь такая умница!

А королева и сама подумала, что будет лучше, если Генрих и в самом деле на какое-то время оставит сестру. Это уже становилось просто опасным. Конечно, Катерина считала, что Мэри неправа, её мечты несбыточны, а судьба предопределена ещё с рождения. Откуда же в Мэри эта непокорность? Неужели она не понимает, что рано или поздно её вынудят подчиниться, и вопрос только в том, насколько тяжело или безболезненно это произойдет. Но Мэри сама избрала для себя мучительный путь, посмев восстать против воли короля. Воли самого Генриха!.. Катерине это казалось абсурдным, даже нелепым. Она была покорной женой, и в те дни даже представить не могла, что настанет время, когда она сама посмеет восстать против его воли, и будет противостоять ему до конца... до самого конца.

А пока Катерина, едва Генрих отбыл, отправилась к Мэри, чтобы попытаться уговорить её. Она не бранилась, не кричала на неё, была даже мягкой, собственноручно прикладывала компресс к распухшей и потемневшей щеке принцессы.

– Моя маленькая дикарка Мэри, – сокрушалась королева. – Твоя беда в том, что ты слишком долго жила вдали от двора и забыла, что первый долг принцесс королевского дома – не ставить свои условия, а повиноваться. Но за это мы получаем многие преимущества – роскошь, веселье, блеск, возможность быть в центре событий и даже влиять на их ход.

– Я хочу лишь одного, – перебивала её Мэри, – чтобы меня оставили в покое, услали...

– Неправда. Я наблюдала за тобой и видела, какое удовольствие доставляло тебе твое положение. Беда лишь в том, что только тебя вернули, как тут же обязали выйти замуж. Ты просто не была готова. Я понимаю тебя, твой страх, мне ведь тоже было страшно покидать Испанию, родителей, привычный уклад жизни. А ведь я была даже моложе тебя, когда прибыла в Англию. Хотя у меня было одно преимущество – я была с двенадцати лет помолвлена с английским принцем и успела свыкнуться с этой мыслью.

– И ещё твой жених был молод, – вскинулась Мэри, – а мне предлагают старого развратника, развалину, которая надеется посеять в моем лоне новый росток династии Валуа. Да меня просто берет оторопь при одной мысли, что он прикоснется ко мне!

А Катерина снисходительно улыбалась.

– Конечно, первое время брак тебе покажется странным, кто бы ни был твоим мужем. Но, думаю, выйти замуж за старика, который будет к тебе добр, будет заботиться и лелеять тебя, даже лучше, чем за нетерпеливого юнца, который не оценит твоей преданности и любви.

В голосе королевы появились грустные нотки, и Мэри бросала на неё украдкой вопросительный взгляд. Не имеет ли Катерина в виду себя и Генриха? Ведь слухи при дворе расходятся быстро, и уже было известно, что даже после того, как Катерина узнала об интрижке супруга с Бесси Блаунт и услала фрейлину, Генрих не прекратил встреч с любовницей. Он поселил её в поместье в Эссексе, которое называют Иерихоном, и, возможно, даже сейчас, улучшив момент, находит время, чтобы навестить юную возлюбленную.

Теперь уже Мэри утешала королеву, говоря, что у неё с Генрихом все будет хорошо.

– Конечно, все будет хорошо, – соглашалась Катерина, словно забыв, зачем пришла к принцессе. Даже гордой испанке было необходимо кому-то излить свою душу. Она поведала, что ждет ребенка, и словно сорвалась:

– О, если бы я могла произвести на свет сына, которого так страстно жаждет Генрих, я была бы очень счастлива!

– Вы так преданы ему, Кэт...

Королева спохватилась: она пришла к Мэри не затем, чтобы плакаться, а чтобы повлиять на неё. И вновь она говорила, объясняла, убеждала; голос её был мягким и обволакивающим, а речи разумными.

Мэри смотрела в окно.

– Я скучаю за Саффолком, – тихо произнесла она. – Лучше бы я не уезжала, просто прожила там всю жизнь.

Эти разговоры продолжались изо дня в день, и действовали на Мэри если не благотворно, то успокаивающе. Катерина надеялась, что мягкостью и убеждениями сможет добиться того, чего не мог достичь Генрих своей грубостью. Но когда однажды она пришла к Мэри с дорогими материями и драгоценностями, чтобы обсудить вопрос о её гардеробе в качестве приданого – Катерина надеялась, что эта роскошь и блеск приведут Мэри в благодушное настроение, – девушка категорически отказалась обсуждать этот вопрос. Когда же королева стала настаивать, с Мэри вдруг случилась настоящая истерика, она рыдала, разбрасывала шелка и драгоценности, кричала, что для неё выйти за Людовика все равно, что обвенчаться с прокаженным, и она скорее готова уйти в монастырь, принять обет безбрачия, чем ответить «да» Валуа. Катерина с трудом удержала себя в руках.

– Конечно, принять постриг, стать невестой Христовой – великая честь. Но представить тебя в облике монахини?.. О, ты лжешь мне, Мэри, лжешь грешно и безрассудно. И я вижу за этим лишь желание оттянуть время, чтобы обмануть наше доверие и опозорить свой род.

Мэри вздрогнула – честь рода Тюдоров все же очень много для неё значила. И слезы с новой силой хлынули из её глаз.

– Я никогда не выйду за Валуа! Никогда, слышите! Королева впервые не сдержалась и вышла, хлопнув дверью. Ей было горько, что она не оправдала надежд супруга, не смогла убедить эту упрямицу; она даже стала понимать ярость Генриха. И ей ничего не оставалось, как отписать ему, что не в силах совладать с непокорной Мэри.

Несмотря на то, что Мэри ответила отказом, в Лондоне приготовления к её свадьбе шли полным ходом. По приказу Генриха Лондон ассигновал королю деньги на приданое принцессы, без устали трудились ювелиры, торговцы, модистки. Здесь, вдали от упрямицы-сестры, Генрих чувствовал себя уверенно, даже был весел. Он не сомневался, что вдвоем с королевой они принудят её к браку, давал всевозможные уверения французским послам, даже обговаривал с ними время возможного отъезда принцессы на континент, набирал свиту, обсуждал кандидатуры сопровождающих. А по вечерам, устав от всей этой суеты, он отправлялся в Эссекс, в уютную усадьбу Иерихон, где проводил чудесные, полные чувственных наслаждений ночи со своей юной и такой покладистой Бесси.

В тот день, когда пришло письмо от королевы, он прибыл в Гринвич в приподнятом настроении, даже что-то насвистывал, срывая шнур и ломая печать на свитке. Но когда он развернул его и прочел послание, лицо короля изменилось, он покраснел до корней волос, а глаза сузились, превратившись в узенькие голубые щелочки.

– Проклятье!

– В чем дело, Хэл? – спросил Брэндон, не поднимая глаз и продолжая играть с любимой борзой короля.

– Эта мерзавка продолжает упрямиться. Теперь она уверяет, что скорее пострижется в монахини, нежели станет французской королевой. Клянусь преисподней, свет ещё не видывал такой дуры! Но я буду не Генрих Тюдор, если не заставлю её подчиниться.

Он вышел. Брэндон слышал, как его величество приказал начать сборы для переезда в Ричмонд. Чарльз сидел, глядя перед собой застывшим взором, совсем не замечая ластившейся к нему собаки.

Все эти дни Брэндон не находил себе места. «Я не глупец, чтобы рисковать из-за неё карьерой», – говорил он себе в который раз, но душа его болела, ему требовалась вся воля, чтобы скрывать свою болезненную тревогу за Мэри. Она сделала то, чего он так опасался – она отказала французскому королю! Немыслимо! Он считал это верхом безрассудства, и в то же время невероятно гордился ею, гордился, что мог разбудить в её сердце такую любовь. Чарльз понимал, что, не будь его, сестра короля не сопротивлялась бы так сильно и отчаянно. И хотя он ни разу не выказал на людях сочувствия принцессе, но он молился за неё. Этот безбожник и циник не пропускал ни одной службы, простаивал на коленях долгие часы, моля того, кто выше воли королей, пощадить и спасти эту удивительную, гордую девушку, осмелившуюся бросить вызов целому миру.