Они пообедали в тихом ресторанчике у канала Грибоедова, потом отправились по городу на синем лобановском «вольво».
Петербург Тамару разочаровал. Она бывала здесь каждый год по делам службы, и всякий раз испытывала обиду при виде облупившихся серых стен, израненного асфальта мостовых, замусоренных тротуаров. С юности ей запомнился иной Петербург — элегантный, утонченный, изысканный город, где жили, вроде бы, совсем другие люди, ничего общего не имеющие с москвичами, да и со всеми прочими жителями большой страны. «Отпрыск России, на мать не похожий, бледный, худой, евроглазый прохожий» — слова Шевчука, как казалось Тамаре, точнее любых других выражали особенность этого города.
Но год за годом Питер становился все более жалким и обшарпанным. Все здесь было бывшим. Ветхие кружева, истлевшие любовные письма, выцветшие, навеки увядшие цветы на чахлой соломенной шляпке, пыль, тлен заброшенных родовых гнезд — вот что напоминал Петербург теперь, в неяркий облачный день последнего года двадцатого века.
Наверное, приезжай сюда Тамара из глубинки, из районного городка — ей бы так не казалось. Но по сравнению с Москвой — нарядной, румяной, праздничной — Питер смотрелся чахоточным студентом в насквозь продуваемой балтийскими ветрами шинелишке.
И люди здесь переменились. От былого питерского радушия, доброжелательного внимания не осталось и следа. Желчными стали люди. Как будто обида за то, что их, столичных жителей, оставили в дураках и бросили на окраине империи, с годами не уходила, а крепла из поколения в поколение. Чем шире и привольнее жила Москва, тем сильнее ненавидели ее обездоленные питерцы. А уж с тех пор, как пришел в большую власть питерские человек, только и разговоров было у петербуржцев о том, что вот-вот перенесут столицу из зажравшейся Московии в единственный достойный этого звания город.
Как бы в ответ ее мыслям, бубнил с переднего сидения Лобанов:
— Я, конечно, понимаю, Тамара Александровна, Питеру после Москвы удивить нечем… Но уж извините, чем богаты, как говорится…
«Какой скучный человек,» — подумалось Тамаре. Она видела, что Лобанов ею заинтересовался — смотрел со значением, норовил к ручке приложиться… Прогибается перед человеком из Центрального офиса, или так, по-мужски заинтересован?… В любом случае — ну его к черту. И почему, почему к ней все время льнут вот такие — занудные, гнусавые?!…
А Питер, несмотря не на что, был хорош. Светло-желтый, каменисто-серый, влажный и пасмурный, стройный и строгий, город летел за окнами машины, и не было никакой нужды прислушиваться к бормотанию Лобанова, изображающего экскурсовода. Да и чем он ей не угодил, этот Лобанов? Толковый мужик, дельный руководитель… А дело-то в том, дорогая, что меряешь ты всех и каждого одной меркой — похож? не похож? — на того, единственного, который, конечно, всем удался, всем вышел, вот только плевать на тебя хотел, ты для него — ровное место…
Вечером поужинали в ресторане «Англетера», где остановились москвичи. Красные диванчики, полукругом развернутые к небольшой сцене с зеркальным задником, располагали к отдыху длительному и безмятежному. Лобанов уговаривал посидеть еще, дождаться половины первого, когда взвоет музыка, и выскочат на сцену танцовщицы варьете — «лучшего в России, я вас уверяю». Тамара, сославшись на усталость, предложение отвергла и, оставив Лобанова наслаждаться «лучшим в России» варьете в обществе Зенгера, удалилась.
Однако, подниматься в номер не хотелось. Усталость свою Тамара выдумала. Напротив, нежданно появившийся свободный вечер (изначально рассчитывали, что работы будет больше, подстраховались, отведя на Петербург целые сутки) требовал продлить удовольствие. И Тамара, потоптавшись в холле, вдруг решительно развернулась и вышла на улицу.
От подъезда гостиницы открывался вид на Исаакиевскую площадь. Синий мост. Здание «Дрезднер Банка» в красноватом граните. Здание старинное, а по виду — типичный сталинский ампир. Только что отделанное мрачноватое обиталище прокуратуры. Не отдавая себе отчета, зачем и куда она идет, Тамара направилась к мосту.
Лиловые сумерки опускались на Петербург. Совсем рядом плескалась, дышала влагой Нева. Поплотнее закутавшись в сиреневый палантин, бледно светившийся в наступающей темноте, Тамара шла по Набережной, глядя по сторонам и думая о своем.
Свое — это человек, о котором нельзя не думать. Девять лет назад она была влюблена в него до сумасшествия, так, что, казалось, дышать не может в его присутствии. Он не ответил взаимностью, вообще ничего не заметил. И слава богу!
Сенатская площадь. Бронзовый Петр на бесноватом жеребце. Вспышки фотокамер — туристы позируют у гранитного постамента. Мимо.
И слава богу, что он ничего не заметил. Такие, как он, умеют не замечать лишнего, не создавать себе ненужных проблем. А чем еще можно было бы назвать роман Большого Босса с руководительницей одного из подразделений — роман, изначально обреченный на скорый и скучный финал…
Такие как он… Да разве есть такие, как он? За годы работы в большом бизнесе она видела многих — удачливых, уверенных в себе, напористых людей, умеющих прогибать под себя окружающий мир. Но — то ли не смогла, то ли не захотела разглядеть в них то, что так ясно видела в нем. Сила, в нем заключенная, не разрушала, а создавала. Он не пробивал стены — он строил новые коридоры и шел по ним.
Английская набережная. Стрелка Васильевского острова напротив. Едва различимое вдалеке, в темени здание Меньшиковского дворца. Неказистое снаружи, оно, говорят, прелестно внутри, дышит безмятежностью праздника — да только никак она не выкроит времени посмотреть, год за годом наезжая в Питер. Мимо…
…Интересно, каков он на ринге? Когда-то, говорят, был многообещающим спортсменом, выигрывал какие-то там юношеские чемпионаты. Этот его напор, хмурая его энергия оттуда, должно быть. И оттуда же, наверное, это странное для русского бизнеса стремление — бороться по правилам. Не нападать, пока не станет ясной и недвусмысленной угроза со стороны соперника. А, нападая, помнить, что не все средства и методы дозволены, какой бы заманчивой не была цель…
Она шла, не замечая, что все набирает и набирает темп. Ежась от речной прохлады, от стылого ветра, неуместного в середине июля, она шла, отщелкивая шаги звонкими каблуками — в такт собственным мыслям, что неслись все неудержимей и уже грозили скорыми слезами отчаяния.
Ничего, ничего никогда не будет!… И сколько еще времени должно пройти, чтобы выросло внутри равнодушие, чтобы перестал гипнотизировать этот его голос, от которого воля слабеет, руки опускаются и ничего на свете больше не хочется — только слушать, рядом быть…
Время лечит. О, да, безусловно! Вылечит и ее когда-нибудь. Да только не скоро — девяти лет не хватило, чтобы выбросить из головы пустые мечты, перестать представлять себе, как, вот прямо сейчас — за докладом по текущим проблемам, за деловым ланчем — возьмет и коснется его рукава, его щеки — теплой, чуть шероховатой от мгновенно вырастающей щетины…
Да нет, было же время, когда все замерло и успокоилось вроде бы. Она смирилась — чему не бывать, того и не будет, нечего себе воображать. Искала себе другой объект — по рангу, по чину… Не нашла. И не найдет никогда.
Дворцовая набережная. Полукруг Эрмитажа.
Она остановилась, сообразив, что зашла слишком далеко. Какие-то люди шли по площади. «Эй, девушка!» — окликнул ее голос, веселый и пьяный. Она шарахнулась в сторону и, развернувшись, пошла торопливо обратно.
Ну да, ну да. Она успокоилась и смирилась. Она научилась почти равнодушно слушать его, дышать глубоко и ровно. А потом…
Что потом? Что случилось? Ничего особенного, никаких событий. Ни словом, ни жестом он не дал ей знать о перемене. И все же…
Ну, просто тень какая-то мелькнула в воздухе. Просто изменился вдруг запах мира, и краски окружающего прояснились внезапно, и что-то такое дрогнуло, сдвинулось с оси. Он ее увидел.
Нет, в самом деле! После стольких лет безупречной ее службы. После сотен еженедельных докладов, после тысячи встреч и разговоров — он ее увидел.
