Она совершенно не собиралась ничего ему рассказывать. Это было бы предательством. Она не может, не должна жаловаться совершенно чужому человеку на того, кто был и остается главным в ее жизни. Но музыка сделала свое черное дело: ни охоты, ни сил говорить неправду у Насти не осталось.

— Я сегодня поссорилась с человеком. Очень сильно, мы никогда раньше так… Из-за того, что я приняла ваше приглашение.

— С каким человеком?

— С моим женихом.

— С женихом?!

Они стояли посреди аллеи, и люди огибали их с обеих сторон, снова смыкаясь в единый поток.

— А что вас так удивило? — спросила Настя с холодком, — Я что, произвожу впечатление девушки одинокой и всеми брошенной?…

Да. Именно такое впечатление она и производила. Не столько брошенной, сколько потерянной, забытой, неприкаянной, которую немедленно надо найти, отогреть и спасти от злобного мира.

Жених? Какой еще жених?! Его не может быть, не должно. И вообще, она ни о чем таком и не… Стоп! А с чего она должна была об этом рассказывать? Ее кто-то спрашивал об этом?

Не спрашивали. Малышев с первой секунды уверовал в ее одиночество, и даже не подумал что-либо уточнять. Жених, значит…

— Я должен принести свои извинения? — он постарался спросить как можно язвительнее, но вместо этого в голосе прозвучала явная обида.

— Не сердитесь, — она чуть коснулась его руки, второй раз за вечер — на секунду только, как будто этот короткий жест должен был его успокоить, — Глупо все это вам говорить. Но я так расстроилась…

Спокойно, сказал себе Малышев. Ну, жених. Ну и что? Ты что, на его место претендуешь? Нет, не претендуешь. Жених сам по себе, ты — сам по себе. Отродясь не мешали ему чужие мужья и любовники. План прост и краток, и неприятное открытие никак на него не повлияет. Надо побыстрей сменить тему… Но вместо этого он спросил:

— Вы рассказали ему, что идете со мной на концерт?

— Конечно, — Настя недоуменно пожала плечами, — Он же со мной никогда не ходит. Не любит. Иногда я хожу одна, иногда с кем-то из приятельниц… На этот раз — с вами. И я не понимаю, из-за чего он так…

Ощущение было такое, как будто в него ледяной воды налили — от пяток по самую маковку. Вот, значит, как. Со мной — как с подружками. Ага.

— А вы не думаете, — сказал он с каким-то даже присвистом, — что есть некоторая разница между вашими приятельницами и мною? Я мужчина все-таки… — и осекся, сообразив, как комично это звучит.

— Есть разница, — ответила Настя неожиданно резко, — И я не буду делать вид, что ее не существует, но… Вам простительно, мы знакомы без году неделю… Но Макс…

Макс?!

— …Макс знает меня давно и очень хорошо. И он должен понимать, что если я собираюсь выйти за него замуж — а я собираюсь выйти за него замуж — я никогда, не из каких соображений не буду встречаться с другим мужчиной. Ну, в смысле… — она вдруг смутилась, — О, господи… Вы меня поняли.

— Вы его любите? — спросил Малышев после долгой паузы.

Она сложила на груди руки:

— Не очень корректный вопрос, Сергей Константинович…

— Зато простой и важный. Любите?

— Не знаю, — выдохнула она. Подумала, помолчала, — Вы поймите, так много значения придается этому слову, что уже невозможно понять, что же оно, в конце концов, означает. Люблю? Не люблю? Откуда я знаю? Сравнить не с чем… Нет, можно, конечно, есть какие-то эталоны… Ромео и Джульетта, да? Там-то, конечно, любовь была настоящая. Но там, как вы помните, все умерли. А я вот живу…

Она стояла, глядя в ту сторону, где играла музыка и светились огоньки фонтанов.

— Значит, не любите, — резюмировал Малышев, — Значит, у меня все-таки есть шансы…

— У вас всегда есть шансы, — ответила тихонько Настя, — И вы это прекрасно знаете. Но в данном случае дело не в вас.

— В Максе? — уточнил Малышев и удивился, до чего, оказывается, неприятно и неказисто это имя.

— И не в Максе. Дело во мне. Встречаться с одним, давать обещания другому… Не умею я этого. И учиться не хочу.

Сейчас же, немедленно, надо было взять и поцеловать эту высокоморальную девицу на глазах у множества людей. И никуда б она не делась — сдалась бы, обмякла… Но Малышев оцепенел, глядя на хмурое бледное личико в обрамлении темных, гладко зачесанных волос.

— Можете считать меня «динамой», если хотите, — сказала она вдруг, — Или как это у вас там называется… Я готова извиниться, если расстроила ваши планы. Мне пора.

— Пойдете мириться со своим женихом?

Настя подняла удивленные глаза: так по-детски обиженно прозвучал вопрос.

— Нет. Пойду домой. Посмотрю телевизор. Или почитаю чего-нибудь. Лягу спать.

— Я вас отвезу…

— Спасибо, не стоит. Я сама…

— Настя, — тон Малышева стал неожиданно жестким, — Вы живете в совершенно бандитском районе, кругом пьяные пролетарии. И наверняка ни одного фонаря в округе. Куда вы пойдете одна так поздно? Если вы не хотите, я не поеду с вами. Вас отвезет мой водитель.

— А вы?

— А я уж как-нибудь доберусь.

Они прошли к стоянке. Малышев усадил в машину вконец растерявшуюся Настю. Хотел уж было решительно хлопнуть дверцей, не прощаясь (динамо и есть! Нет, вы видели, а?!…), но вместо этого наклонился к девушке и сказал:

— Вот что, лапушка. На твои моральные устои я не покушаюсь. Но и сдаваться не намерен. Так что, оставляю за собой право действовать дальше на свое усмотрение… Идет?

И пока Настя соображала, что может означать сделанное им заявление, он легко поцеловал ее в щеку и закрыл дверь.

Машина отъехала. Малышев посмотрел ей вслед, сказал непечатное и подошел к джипу охранника:

— Подбросишь?

… Уже дома он набрал телефон Шевелева и, без всяких вступлений, попросил:

— Жора, личная просьба. Записывай: Артемьева Анастасия, институт Стали и сплавов, аспирантка. Меня интересует все, что связано с ней. И… с неким Максом. Нет, фамилии не знаю. Это ее жених, кажется. Хорошо. Буду ждать. Пока!

Он думает, оторвал такую девку, так она всю жизнь возле него сидеть будет? Нет, парень. За таких девушек надо бороться. Еще посмотрим, как у тебя это получится, Макс!…

О том, что он собирался переспать сегодня с Настей и завтра с ней попрощаться навеки, Малышев как-то забыл.

27 июля 2000 года, четверг. Белогорск, загородная резиденция губернатора

Губернатор Белогорского края Александр Иванович Кочет сидел в кресле, выложив на кофейный столик ноги в ботинках сорок пятого с половиной размера, прихлебывал неразведенное виски с оплывшими кусочками льда и сердито смотрел в стену.

Александр Иванович Кочет всегда смотрел сердито. Выражение мрачной угрозы само по себе сложилось на его лице еще в те времена, когда он начинал службу в армии зеленым лейтенантиком. Выражение эти окрепло и прикипело к лицу навеки, когда он вышел на первые в своей жизни командные посты. По правде говоря, сейчас, на гражданке, оно было, пожалуй, излишне, но менять что-либо оказалось поздно: вместо дружелюбного взгляда получалась у Александра Ивановича подозрительная мина, вместо доброй улыбки — жутковатый оскал. Ну и хрен с ним, с лица не водку пить, как любил говаривать Александр Иванович.

Впрочем, в этом-то выражении угрозы на лице и таился один из нехитрых секретов, что помогли в свое время Александру Ивановичу выйти сначала в число всенародно любимых защитников родины, а в какой-то момент — даже в пятерку наиболее популярных политиков. Сердитое лицо с перебитым и вкось сросшимся носом, гипертрофированные, как у примата, надбровные дуги, под которыми прятались маленькие неподвижные глаза, гигантское грубо сколоченное тело, тяжелый, словно церковный колокол, голос — все это, согласно мнению социопсихологов, плотненько укладывалось в рамки народных представлений о национальном герое образца середины девяностых годов.

Воплощением силы и мужества стал генерал Кочет, появившись впервые на экранах телевизоров в репортажах о Приднестровском конфликте. Густым рыком отдавал он приказания, тут же, в кадре, спасал женщин и детей, краснел неподвижной шеей на заданный журналистом дилетантский вопрос и отвечал так, что никак потом эти ответы нельзя было вставить в репортаж — в нормы русского языка не вписывались потому что.