— И ржавый… Лезвие из железа, конечно, нержавеющих сплавов тогда не было… А это?…

— А это вот, целая серия, русское боевое оружие девятнадцатого века. Драгунские палаши — вот это образца 1798 года — видишь, более массивный эфес?… Этот, поизящнее, 1806 года. Это офицерские палаши, а вон тот — солдатский. Похож, только без позолоты… А это вот, с круглой гардой… ну, чашечка такая, видишь?… Это шпаги. Вот это кавалерийская, офицерская. А это гражданская — носилась при мундире, больше для выпендрежа, но, в принципе, могла быть и боевым оружием…

— А эта кривуля?

— Эта, как ты выразилась, «кривуля» — сабля офицера русского флота образца 1811 года. А рядом — более поздний образец, восемьсот пятьдесят пятого. Уже менее изогнутое лезвие, видишь?…

И Настя выслушала подробную и вдохновенную лекцию о видах холодного оружия — рубящего, колющего и режущего. О доброй сотне разновидностей ножей, боевых и охотничьих, о клеймах известных мастеров-оружейников и оружейных заводов, о смене вооружения в русской армии — с конца семнадцатого века и по нынешний день… О том, как какой-то чудак из Правительства, тоже пытавшийся коллекционировать оружие, заявил Малышеву на полном серьезе, будто купил недавно за сумасшедшие деньги редчайший образец «палицы Дагда», и о том, как вытянулось у коллекционера лицо, когда хохочущий Малышев сообщил ему, что Дагду — это ирландское божество, и палица его, соответственно, штука исключительно мифологическая. О том, что самый нетребовательный в смысле изобретения холодного оружия народ — китайцы, ибо китайцы способны превратить в боевое оружие не только простую палку, но и имеют на свою счету вещи вовсе невообразимые — боевое коромысло со смешным названием «бяньдан», боевые вилы и даже боевые грабли, именуемые словом «ба»…

— Красивые штуки, — оценила Настя, рассмотрев, потрогав и примерив к руке, — Красивые, но жуткие. Ели они действительно настоящие, значит, когда-то ими убивали, — она передернула плечами, потом присмотрелась к маленькой подставке в углу.

Там висел единственный нож — небольшой, сантиметров тридцать пять в длину, с двойной цепью из плоских звеньев. Отделанные темным металлом ножны погнуты, кое-где сколота эмаль. Настя подошла, присмотрелась… В верхней части рукояти — маленькая эмблема: две молнии. Тот же знак вперемешку с черепами — на звеньях цепи. В центре рукояти — орел с распростертыми крыльями, держащий в лапах свастику.

— Что это? — она, нахмурившись, обернулась к Малышеву.

— Немецкий табельный кинжал подразделения СС образца тридцать шестого года, — ответил он, — Кстати, чуть не единственный экземпляр здесь, за подлинность которого можно ручаться. Трофей. Дед привез с войны. Правда, так и не рассказал никогда, при каких обстоятельствах он его получил. Вообще не любил про войну рассказывать. Когда я был маленький, все время его доставал — ну как же, дед фронтовик, герой, Берлин брал, между прочим… Он отнекивался, а потом однажды сказал: война не героизм. Это вши, голод и смерть, и вспоминать об этом не хочется…

— Так странно… — сказала Настя.

— Что?

Но она не ответила.

Странно, что когда он говорил о деде, у него менялось лицо, как будто на минутку выглядывал из этого сильного, взрослого человека, self-made man, маленький мальчик. Странно, что здесь, в своем доме, он так не похож на того Сергея Малышева, которого она увидела впервые на вручении грантов и того, что встречал ее в ресторане на Маяковке. Странно, что она свыклась с мыслью, будто этот недостижимый для нее мужчина может быть рядом, может секретничать с ее сестрой, чтобы сделать ей подарок, может думать о ней, заботиться о ней, выслушивать ее исповеди…

И ведь только здесь, в этом его огромном доме, полном дорогостоящих диковинок и невидимой, но явно существующей прислуги, она поняла, какая пропасть их разделяет. Она, конечно, понимала и раньше, что он богат и принадлежит, как сказали бы в девятнадцатом веке, к иному кругу, в который ей никогда не войти. Но только здесь, в его доме, она поняла, насколько далека от него, от таких как он, и уже не просто подивилась в очередной раз капризу богатого властного человека, объевшегося пирожными и захотевшего вдруг черного хлебца. Ей стало страшно и обидно: зачем он все это делает, зачем заставляет ее поверить, будто она ему нужна? Ведь так больно, так больно будет потом расставаться с этой сказкой!…

Но ничего этого она ему не сказала. Спросила невпопад:

— У тебя часто бывают гости?

Он пожал плечами:

— Иногда. Большинство моих друзей здесь же живут, в Озерках. Но мы и работаем вместе, поэтому вне работы видимся редко. Разве что, с Олегом Старцевым. Если надо какой-то прием провести, для этого есть специально отведенное место, тоже здесь, в поселке. Там и кухня, и прислуга, и места побольше… Но, честно говоря, я не часто кого-то к себе приглашаю. — он вдруг задумался, помолчал, а потом сказал смущенно, — Ха!… Я только сейчас понял… Представь себе, ты — первая женщина, которая сюда приезжает.

Да замолчи же ты! — захотелось крикнуть Насте. Я же не выдержу больше, не смогу — я поверю в то, что ты говоришь…

И Малышев замолчал. Совершенно молча он поставил на стол бокал, который держал в руке. Молча подошел к ней, погладил по щеке, тревожно и нежно вглядываясь в запрокинутое лицо, будто видел его впервые. Молча прикоснулся к нему губами…

Никогда ничего подобного с ней не происходило. То, что бывало у них с Максом — это была дань вежливости, уважения, благодарности, еще чего-то — чего-то из области общечеловеческих отношений. Россказни про «неземное блаженство» и сладостные судороги любви она привыкла считать если и не выдумкой, то явным преувеличением, полагая лучшим, что может быть в постельных утехах — то, что происходит до и после: приятно поговорить с человеком, приятно ощутить поцелуй на своих губах, только и всего.

Странная дрожь нетерпения, узнавания, радость, с которой отзывалось тело на прикосновения его пальцев — все это было внове для нее. Да она ли, да Настя ли Артемьева, торопливо расстегивала пуговицы на его рубашке, целовала горячую кожу, забыв обо всем на свете…

Вот и все. Лучшее, что могло с ней случиться — случилось. Она лежала неподвижно, чувствуя спиной тепло его тела, смотрела на неяркое августовское утро в окне и боялась пошевелиться, чтоб не разбудить Сергея. Непонятно, какими теперь глазами смотреть на него, и что он сам скажет, и что будет дальше…

Ничего не будет! — пыталась вразумить себя — ничего не может быть дальше с этим человеком. Он недосягаем — так нечего и мечтать… Слезы все-таки подступили к горлу, она судорожно вздохнула…

…Он услышал ее вздох во сне. Странным, зыбким был этот сон — безмятежным, глубоким вроде бы, — но как будто каждую минуту он слышал ее дыхание, ждал встречи с ней…

Она лежала рядом, дышала тихо и размеренно, маленькое розовое ухо выглядывало из темных волос… Что он в ней нашел?

Пугливая, диковатая, смотрела с тревогой, будто проверяла — не обманешь ли? «Дурочка, — шептал ей, — маленькая моя… самая моя лучшая…» И она оттаивала, менялась с каждой секундой, будто другая женщина, спрятанная глубоко-глубоко, проступала в ней, брала верх над девочкой робкой и нежной…

Может, он просто придумал это, и никакого чуда не случилось, и то, что он разглядел в ней необычного и волнующего, не существует на самом деле?… Девушка с окраины — с прямой спинкой, со страхом в глазах, с великим множеством смешных мелких проблем, только и всего…

Может, и так. Но впервые в жизни он заснул и проснулся счастливым, не выпуская из рук обретенное сокровище. А проснувшись, осторожно провел пальцами по гладким волосам, повернул к себе узкое, в бледных утренних тенях лицо, и лицо это, с припухшими губами, с глазами серьезными и грустными, показалось ему прекрасным…

30 августа 2000 года, среда. Белогорск.

— Умерили б свои аппетиты, Александр Иванович! — Денисов поднял на собеседника печальный взор, — Стыдно, в самом деле!… То, что вы требуете от СГК — глупость несусветная!… Вот смотрите. Сегодняшняя цена на никель — двенадцать тысяч долларов за тонну. Хорошая цена!… Исходя из этого рассчитывается прибыль, и, соответственно, налоги. К концу следующего года прогнозируется падение цен до восьми-девяти тысяч за тонну. Это означает сокращение денежного оборота «горки» почти на треть. Оборота!… Прибыль же упадет чуть не до нуля… Вы хотите, чтоб ребята вам заплатили завтрашние налоги из расчета сегодняшней прибыли, а потом с протянутой рукой по миру пошли…