$ 1.000.000 

Обернулся и пояснил злобно:

— Вот столько, по самым малым оценкам, компания потеряет от простоя одного плавильного цеха в течение суток. А вы, как мне помнится, недельной забастовкой грозите?

Следующую цифру начертал бестрепетной рукой: 

$ 7.000.000 

— Прямой убыток за семь дней. 

Еще одна цифра: 

+ $ 1.000.000 

— Это неустойка за зафрахтованное судно, стоящее под погрузкой. На складе-то готовой продукции в запасе нет? Значит, судно будет ждать, а деньги будут идти… 

+ $ 2.000.000 

— Это стоимость электроэнергии, которая будет расходоваться вхолостую на поддержание простаивающих печей, на освещение и отопление всего заблокированного участка. 

+ $ 20.000.000 

— Оплата простаивающим не по своей вине коллективам. 

+ $ 30.000.000 

— Неустойка за срыв контрактов поставок. Прибавьте еще аренду пустующих складов в Роттердаме, падение цен на бирже, когда поступят первые партии металла после перерыва, налоги… Вот так, примерно: 

+ $ 30.000.000 

Подчеркнул размашисто (маркер истошно взвизгнул), и — 

= $ 90.000.000. 

С тихой яростью банкир обвел зал глазами. Ноздри точеного носа раздулись, челюсти сжались. А когда разжались, уронили тяжело и горько:

— И вот это, господа карбонарии, убыток компании за неделю ваших бесчинств.

Зал зароптал. Послышались реплики: «А нам какое дело?» и «Врет он все!», кто-то спросил: «А карбонарии — это что еще такое?», — но большинство присутствующих цифрой впечатлились.

— И цифра эта, — не повышая голос, но все же покрывая гул, продолжил Малышев, — равна, без малого, сумме, которую компания ежемесячно выдает своим работникам в качестве заработной платы. Одна неделя этих ваших сумасбродств оставит работников компании без зарплаты.

Притихшие было забастовщики оживились, загалдели в полный голос: «Нету у вас таких прав!», «Попробуйте только!» — и еще что-то в том же роде, но Малышев жестом заставил замолчать и разъяснил, как несмышленым детям:

— Зарплаты не будет не потому, что мы такие вредные. А потому, что свободных денег у предприятия нет. Отрывать из тех средств, которые отпущены на модернизацию? — он дернул бровью, — Не будем мы этого делать. Опыт показал — прожрать можно сколько угодно, а на стареющем оборудовании работать не только нерентабельно, но и опасно. Поэтому деньги, отпущенные на реконструкцию, никто трогать не позволит. Равно как и средства, предназначенные для выплаты налогов. Где еще прикажете брать?

— Займете! — крикнули из третьего ряда.

— Это у кого же? — прищурился Малышев, — И подо что?

— У себя и займете! — и в третьем ряду засмеялись в несколько голосов.

— Мой банк под такую аферу ни копейки не даст, — отрезал Малышев, — И никакой другой — тем более. Так что, можете бастовать. Но в понедельник во всех газетах будет написано: профсоюзные лидеры Снежнинской горной компании оставили стотысячный коллектив без зарплаты. А там посмотрим, что с вами этот самый стотысячный коллектив сделает. — и, не слушая гневных выкриков, Малышев вернулся к доске и маркером постучал по девяноста семи миллионам, — Вы гробите собственную компанию, по глупости и из упрямства подставляя под удар ее бизнес, ее репутацию. А знаете, почему?

— Потому что народ жалко, — зарычали снова из третьего ряда, — Наболело уже…

— Ерунду говоришь! — бросил Малышев непрошеному собеседнику, — Народ сидит, не дергается. Это вы тут… — даже слова подходящего не нашел, чтобы разом припечатать негодяев — так сердился, — Думаете, волю народную выражаете? Черта лысого! — банкир с трудом держался в границах лексических норм, — Волю вы, конечно, выражаете не свою. Но и не народную. А одного очень хитрого и жадного человека. Подставили вас, как дурачков!…

Он замолк, но замолк и зал. Слова про человека хитрого и жадного произвели впечатление: что-то новенькое собирался сообщить им холеный московский хлыщ. Что же?

Москвич тем временем взял со стола брошенный в запальчивости бумажный лист размером с небольшую театральную афишку, развернул и показал залу.

На фоне празднично-голубого неба и искрящейся зелени афишка изображала скромный, не более трех этажей, каменный замок с островерхими готическими крышами, шпилями и резными балкончиками.

— Этот дом в элитном московском пригороде был приобретен несколько недель назад одним из ваших профсоюзных руководителей. А именно — отсутствующим здесь Валерием Ивановичем Ручкиным. С каких таких доходов, не знаете?… Нет?… Ну, я скажу. Этот дом Валерию Ивановичу подарили.

Малышев бесстыдно врал. Плакатик, прихваченный им из Москвы, содержал вовсе не вид на новоприобретенную ручкинскую недвижимость, а был обычным рекламным плакатиком некой домостроительной фирмы, специализирующейся на элитном загородном жилье. Это, однако, было несущественно, ибо главное — факт получения Ручкиным дорогостоящего дома — оставалось правдой.

— И подарили ему этот дом не за красивые глаза. А за то, чтобы он вас, дураков, совратил на забастовку.

— Ложь! — спохватились, наконец, в третьем ряду, и зал закричал, заволновался.

— Не верите — позвоните Ручкину и спросите, — предложил Малышев, педантично сворачивая плакатик, — Вряд ли он отпираться будет.

— Да кому это надо-то? — крикнули снова из зала.

— Хороший вопрос! — Малышев откинул со лба мешающую прядь, — Меня он тоже очень заинтересовал. И я ответ нашел. — он подождал, пока окончательно установится в зале тишина, и досказал, — По словам самого Ручкина, предложение устроить в компании профсоюзные волнения ему сделал представитель одной очень крупного российского холдинга. Не буду сейчас называть фамилий, скажу только, что по их же инициативе нас по сей день треплет Генеральная прокуратура. А со дня на день стоит и других неприятностей ждать.

— Да зачем это им? — спросили из глубины зала, уже не так запальчиво, как прежде — растерянно, скорей, — Этому холдингу-то?

Малышев пожал плечами:

— Знать бы… Есть варианты: либо желают перекупить компанию, либо хотят ослабить Корпорацию в целом. Может, еще какие-то планы есть, пока неясно. Ясно одно: вы пошли за предателем, пошли, как щенки слепые, не разбираясь и не думая. И вот вам позиция Корпорации, — она выдержал паузу, обвел глазами притихшую публику, — Хотите бастовать? Бастуйте! Нам выгодней потерять сто миллионов, чем выплатить вам по вашим абсурдным бумажкам двести. Но при этом помните, что в день зарплаты, когда кассы останутся закрытыми, ваши же рабочие вас на части и порвут. Но если все-таки надумаете бастовать — подумайте, ради чего и ради кого вы этого делаете. Ради человека, который вас подставил?… Если ради этого вы готовы и дальше глотки рвать и загонять в гроб родное предприятие — ваше дело. Мне с вами больше говорить не о чем.

На этом приезжий оратор развернулся и пошел из зала вон. Свернутый плакатик остался на столе президиума.

В полной тишине Пупков, странно дергая лицом, вынул из кармана мобильник, набрал подряд много цифр и после долгой паузы спросил:

— Валера?

Зал и дышать перестал.

— У нас сейчас Малышев был, — тихо-тихо выговаривал Пупков, — Про тебя. И плакат показал. Мы верить не хотим, ты нас сам, но здесь, знаешь, такое дело, и потом, чего ему врать, говорит — позвони и спроси. Брал? — и, послушав немного трубку, Пупков сказал одно только слово (непечатное) — и телефон отключил.

— Правду сказал банкир, — только и успел сказать Пупков перед тем, как собравшиеся повскакали с ног и закричали так, будто их всех прямо тут убивали.

… А банкир Малышев спустя полчаса сидел на квартире Нганасанского губернатора, куда, презрев государственные дела, примчался и сам хозяин округа.

Квартирка была небольшая — временно холостому Денисову хватило и двух комнат, — бывал он в ней редко, ночевал только, и то не всегда, и быт никак не обустраивался. Вот и сейчас нашлись в холодильнике только сосиски, которые олиграх с высоким чиновником сварили с макаронами.