С улицы раздалось какое-то шипение, потом хлопок…

— Побежали быстрей! — крикнул Сергей, хватая Настю за руку.

И они побежали.

И когда выбежали на крыльцо, началось невероятное: в темно-синем небе над самой головой вдруг вспыхнули огненные хризантемы — и полетели к земле, распадаясь на миллион огоньков. И снова вспыхнули, и снова полетели, но теперь уже разделились на множество мелких светящихся цветков, а те — на другие цветки, еще поменьше…

— Ур-р-ра! — заорала Катька.

А потом зашевелилось что-то впереди, и оттуда взлетели в небо снопы искр, и завертелись огненные колеса, и зажглись разноцветные буквы:

С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ!

— С днем рожденья! — орала Катька.

— С днем рожденья! — сказал Сергей тихонько.

А когда погасли последние огни и они вернулись в дом, Катька вдруг посерьезнела и взяла ее за руку.

— Пора подарок дарить, — сказал Сергей. — Пойдем!

В соседней комнате, куда они еще не заходили, было просторно, сумрачно — только маленькие светильники горели на стенах. Настя разглядела огромный диван, кресло, большой экран на стене, какие-то неясные предметы… Перед диваном, на ковре, стопками лежали книги.

Она подошла, присела на корточки, взяла книгу. «Алиса в стране чудес». Перевод Деуровой, простенькое издание в розовой обложке. Такое было у нее в детстве. А это что? «Винни-Пух и все-все-все». И такая книжка у нее была. «Мэри Поппинс»… «Пеппи Длинныйчулок»…

Она потянулась к соседней стопке — темно-зеленые тканевые обложки, серия «Всемирной литературы», на которую когда-то подписывалась ее мама. Трагедии Шекспира. Шолохов…

Третья стопка. «Александр Блок. Песня судьбы», издание 1919 года. «Стихотворения Александра Пушкина», 1829 год, прижизненное издание… Не может этого быть!… «Геродот. История». Она помнит, помнит все эти книги! Каждую из них держала в руках, каждую пролистывала много раз, она жила в этих книгах неделями!… Вот здесь, в Геродоте, была вкладка с картой Ойкумены, на которой фигурировали страны, где живут одноглазые люди и люди-карлики. Ей было десять, когда она, в жизни не испортившая ни одной книжки, просто взяла и раскрасила черно-белую карту цветными карандашами — ведь карты должны быть цветными…

Настя открыла темно-зеленую обложку. Наугад распахнула книгу — она раскрылась как раз на вкладке. Море на ней было заштриховано синим, красным — страна Эллинов…

И, прижав книгу к груди, она расплакалась.

— …Я чувствовала себя предательницей, — говорила она тихо спустя полчаса. Они сидели втроем прямо на полу, на пушистом ковре, среди сотен книг, — Это было все, что оставалось от моей семьи, понимаешь? Я выросла на этих книгах, я не имела права отнимать их у Кати. Но мама, когда умирала, сказала, что это единственное в доме, что можно продать и получить хоть какие-то деньги. Если бы я не продала библиотеку, не знаю, как бы мы жили…

— …Бабушки своей я вообще не помню, не знаю. Дед войну прошел, был тяжело ранен, вернулся очень больным. Его лечили, но не очень успешно — умер в пятьдесят первом. А в пятьдесят третьем бабушка погибла. На нее напали прямо на улице, ударили по голове, вырвали сумочку и бросили умирать. Время было — как раз после смерти Сталина, после амнистии. Тогда много подонков из тюрем вышло, такое творилось… И маму, ей тогда два годика было, забрала в Москву двоюродная бабушкина сестра, баба Настя. Она неграмотная была, темная женщина, но очень добрая. Замуж не вышла, с детства жила в прислугах. И тогда была домработницей в одной очень хорошей семье. Глава семьи был химиком, профессором, его жена — учительницей музыки. Баба Настя привезла внучку, и они ее приняли, как родную — свои-то дети у них уже взрослые были, а тут маленькая в доме, все привязались к ней. Мама в этой семье выросла. И когда замуж пошла, у нее ничего своего не было, она только начинала работать, и они ей какое-то приданое собрали — из вещичек кое-что, и книжки. Часть библиотеки — это от них. Потом мама сама их собирала, и отец тоже. Помню, на ночь уходил, в очереди стоять на подписку…

— … Мама литературу в школе преподавала. Отец был историком. Никто не ожидал, что я химией увлекусь. Но это меня Александр Яковлевич пристрастил — тот человек, у которого мама в доме выросла. Я его за деда считала, только годам к пятнадцати разобралась, что к чему. Он тогда совсем уже стареньким был, слышал плохо, ходил с трудом, но еще помогал, чем мог… Отец погиб, когда мне четырнадцать было, а Катьке вообще — несколько месяцев. Сбил пьяный водитель. И сам разбился, и папу… Мама тогда еще сказала, что повторяется судьба ее родителей. И скоро сама заболела. Сначала думали — обычные женские болячки, потом только выяснилось, что опухоль. Она долго держалась, ее врач говорил, что это невероятно — так долго прожить, надо очень-очень большую волю иметь… Она боялась нас оставить одних, вот и держалась до последнего…

Голос дрогнул, снова показались слезы.

— Почему же ты за помощью не обратилась — к тем людям, у которых мама росла? Ты же говорила, они вам как родные были? — спросил Сергей.

— Они к тому моменту умерли уже. У Александра Яковлевича оставались дети, дочь и сын, внуки были старше меня. Они были на маминых похоронах, предлагали помощь, но… Не знаю, Сережа. У каждого свои проблемы, как я могла навязываться… — она вдруг замолчала, нахмурилась, обернулась к нему, — Послушай, а как ты книги нашел? Я их продала семь лет назад, столько времени уже… Как ты этих людей разыскал?

Сергей пожал плечами, но тут влезла молчавшая до сих пор Катька:

— Ничего бы он без меня не нашел! Я четыре дня без перерыва в твоих бумажках рылась, пока старые записные книжки нашла. Потом еще дня три мы вдвоем над ними голову ломали, пытаясь понять, есть ли там телефон этих людей. Нашли! Потом оказалось, что они переехали, и их снова пришлось искать, через справочную, потом Серега их уламывал-уламывал, раз пять к ним ездил, в десять раз больше предлагал, чем они тогда тебе заплатили…

— Катя! — Малышев укоризненно покачал головой, — Уймись, пожалуйста!

— Не уймусь! — заявила младшая, — Потому что хочу, чтобы она знала, что ты ради нее сделал.

Повисла пауза. Наконец, Катька поднялась, потянулась и зевнула во весь рот — совершенно ненатурально.

— Что-то спать захотелось, — сообщила она, — Пойду, лягу. Спокойной ночи, малыши!

И на прощание одарила сестру таким выразительным взглядом, что Настя готова была сквозь землю провалиться.

— Еще шампанского? — предложил Сергей, — Или, может, кофе сварить?

— Н-нет, спасибо. Кофе на ночь не стоит…

Только что они сидели втроем почти в темноте, сидели и говорили — как очень близкие люди. И вдруг исчезли куда-то простота и близость, снова стало неловко смотреть друг на друга, и непонятно было, что теперь делать и как говорить.

Стараясь выглядеть раскованной и естественной, Настя поднялась, прошлась по комнате. Что-то привлекло ее внимание у противоположной стены.

— Что это?… — она подошла ближе, — Ух ты… Это все настоящее?

— Конечно, — удивился Малышев.

На длинной стене, на подставках у стены лежало и весело оружие.

— Ух ты… — подивилась Настя, — какая сабелька…

Ее внимание привлекло непомерно длинное, больше метра, орудие, укрепленное на специальной полке-подставке.

— Это не сабелька, Настя… Это меч…

Она вгляделась в рисунок рукояти, в простое и элегантное тиснение на ножнах:

— Японский меч?…

— Ага, — обрадовался Малышев, — Японский боевой меч. Катана. Это достаточно древнее оружие, но у меня сравнительно новый образец — начало века. Они каким-то специальным образом обрабатывают лезвие — оно не тупится, но зато его нельзя трогать руками.

— Такое острое?

— Острое, конечно… Но трогать нельзя потому, что от этого портится металл.

— Хм… — Настя нахмурилась, — Металл окисляется от прикосновения?… Интересно как… А это?

— Как тебе нравится все большое! — хозяин дома рассмеялся, — Это очень редкая штука — германский меч конца шестнадцатого века. Видишь, какой длинный черен?… И две крестовины. Потому что это двуручный меч, им только двумя руками управиться можно, тяжелый очень…