– Только что здесь был, – недоумевал Генка, – сидел с Филиным… Куда он делся?..

– Хорошо, – быстро проговорил Миша, – далеко он не ушел. Ты иди налево, к Смоленской, а я направо – к Арбатской.

Миша быстро пошел по направлению к Арбатской площади, внимательно осматривая улицу. Когда он пересекал Никольский переулок, в глубине переулка мелькнула фигура человека в белой рубахе, свернувшего за угол церкви Успения на Могильцах. Миша во всю прыть помчался вперед, добежал до церкви, огляделся по сторонам. Высокий шел по Мертвому переулку. Миша побежал за ним. Высокий пересек Пречистенку и пошел по Всеволожскому переулку. Миша догнал его у самой Остоженки, но проходивший трамвай отделил его от Миши. Когда трамвай прошел, высокого на улице уже не было.

Куда он делся? Миша растерянно оглядывал улицу и увидел на противоположной ее стороне филателистический магазин. Миша знал этот магазин. Он иногда покупал в нем марки для своей коллекции. И сюда, по словам Генки, зачем-то ходит Борька Филин… Миша вошел в магазин. Над дверью коротко звякнул колокольчик.

В магазине никого не было. На прилавке под стеклом лежали марки, на полке стояли коробки и альбомы.

На звонок из внутренней комнаты магазина вышел хозяин – лысый, красноносый старик. Он плотно прикрыл дверь и спросил у Миши, что ему надо.

– Можно марки посмотреть? – спросил Миша.

Старик бросил на прилавок несколько конвертов с марками, а сам вернулся в соседнюю комнату, оставив дверь приоткрытой, чтобы видеть магазин.

Вертя в руках марку Боснии и Герцеговины, Миша искоса поглядывал в комнату, в которую удалился старик. Она была совсем темной, только на столе стояла электрическая лампа. Кто-то вполголоса переговаривался со стариком. Прилавок мешал Мише заглянуть в комнату, но он был уверен, что там находится именно этот высокий человек в белой рубахе. О чем они говорили, он тоже разобрать не мог.

Раздался звук отодвигаемого стула. Сейчас они выйдут! Миша наклонил голову к маркам и напрягся в ожидании. Сейчас он увидит этого человека… В глубине задней комнаты скрипнула дверь, и через несколько минут в магазин вышел старик. Вот так штука! Тот, высокий, ушел через черный ход…

– Выбрал? – хмуро спросил старик, вернувшись за прилавок.

– Сейчас, – ответил Миша, делая вид, что внимательно рассматривает марки.

– Скорее, – сказал старик, – магазин пора закрывать.

Он опять вышел в темную комнату, но дверь на этот раз вовсе не закрыл.

Лампа освещала край стола. В ее свете Миша видел костлявые руки старика. Они собирали бумаги со стола и складывали их в выдвинутый ящик. Потом в руках появился веер, черный веер. Руки подержали его некоторое время открытым, затем медленно свернули. Веер превратился в продолговатый предмет…

Затем в руках старика что-то блеснуло. Как будто кольцо и шарик. Вместе со свернутым веером старик положил их в ящик стола.

Медленно возвращался Миша домой. Итак, он не увидел таинственного незнакомца. Однако все это очень подозрительно. И ушел этот человек через черный ход. И старик вел себя как-то настороженно. И Борька-Жила сюда ходит…

Уже подойдя к своему дому, Миша подумал о веере, и неожиданная мысль мелькнула вдруг в его мозгу. Когда старик свернул веер, он стал подобен ножнам… И кольцо как ободок. Неужели ножны?

Взволнованный этой догадкой, он побежал разыскивать друзей. Он нашел их на квартире у Генки.

Ребята сидели за столом. Слава линовал бумагу, а Генка что-то писал. Он с ногами забрался на стул и совсем почти лег на стол.

Против них сидела Агриппина Тихоновна. На кончике ее носа были водружены очки в железной оправе. Она посмотрела поверх них на вошедшего в комнату Мишу. Потом снова начала диктовать, отодвигая от себя листок, который она держала высоко над столом, на уровне глаз.

– «…Рубцова Анна Григорьевна», – медленно диктовала Агриппина Тихоновна. – Написал? Аккуратней, аккуратней пиши, не торопись. Так… «Семенова Евдокия Гавриловна».

– Гляди, Миша, – крикнул Генка, – у меня новая должность – секретарь женотдела!

– Не вертись, – прикрикнула Агриппина Тихоновна: – весь лист измараешь!

Миша заглянул через плечо Генки: «Список работниц сновального цеха, окончивших школу ликвидации неграмотности». Против каждой фамилии стоял возраст. Моложе сорока лет не было никого.

– Вертишься! – продолжала ворчать Агриппина Тихоновна. – Вон Слава как аккуратно рисует, а ты все вертишься… Ну? Написал Евдокию Гавриловну?

– Написал, написал… Давайте дальше. И чего вы вздумали старушек учить?

Агриппина Тихоновна пристально посмотрела на Генку:

– Как – чего? Ты это что, всерьез?

– Конечно, всерьез. Вот, – он ткнул пером в список, – пятьдесят четыре года. Для чего ей грамота?

– Вот ты какой, оказывается! – медленно проговорила Агриппина Тихоновна и сняла очки. – Вот какой!.. А я и не знала.

– Чего, чего вы? – смутился Генка.

– Вот оно что… – снова проговорила Агриппина Тихоновна, продолжаяа пристально смотреть на Генку. – Тебе, значит, одному грамота?

– Я не…

– Не перебивай! Так, значит, тебе одному грамота? А Семенова сорок лет на фабрике горбом ворочала, ей, значит, так темной бабой и помирать? И я, значит, тоже зря училась? Двух сыновей в гражданской схоронила, чтобы, значит, Генка учился, а я как была, так чтобы и осталась? И вот Асафьеву из подвала в квартиру переселили тоже, выходит, зря. Могла бы и в подвале помереть – шестьдесят ведь годов в нем прожила… Так, значит, по-твоему? А? Скажи.

– Тетя, – плачущим голосом закричал Генка, – вы меня не поняли! Я в шутку.

– Отлично поняла, – отрезала Агриппина Тихоновна, – отлично, сударь мой, поняла. И не думала, не гадала, Геннадий, что ты такой. Не думала, что ты такое представление имеешь о рабочем человеке.

– Тетя, – упавшим голосом прошептал Генка, не поднимая глаз от стола, – тетя! Я не подумавши сказал… Ну… Не подумал и сказал глупость…

– То-то, – наставительно проговорила Агриппина Тихоновна, – а нужно думать. Слово – не воробей: вылетит – не поймаешь… – Она тяжело поднялась со стула. – В другой раз думай…

Агриппина Тихоновна вышла на кухню. Генка сидел, понурив голову.

– Что, – насмешливо спросил его Миша, – попало? Еще мало она тебе всыпала. Тебе за твой язык еще не так надо.

– Ведь он признался, что был не прав, – примирительно сказал Слава.

– Ладно, – сказал Миша. – Ну что, Генка, видел ты того, высокого?

– Никого я не видел, – мрачно ответил Генка.

– Так вот… – Миша облокотился о край комода и безразличным голосом произнес: – Пока вы здесь сидели… я… видел ножны.

– Какие ножны? – не понял Слава.

– Обыкновенные, от кортика.

Генка поднял голову и недоверчиво смотрел на Мишу.

– Нет, правда? – спросил Слава.

– Правда. Только что своими глазами видел.

– Где? – Генка поднялся со стула.

– У старика филателиста, на Остоженке.

– Врешь?

– А вот и не вру.

– Здорово! – протянул Генка. – А где они там у него?

Миша торопливо, пока не вошла Агриппина Тихоновна, рассказал о филателисте, высоком незнакомце и черном веере…

– Я думал, ты ножны видел, а то веер какой-то, – разочарованно протянул Генка.

– В общем, – сказал Слава, – было уравнение с двумя неизвестными, а теперь с тремя: первое – Филин, второе – Никитский, третье – веер. И вообще: если это не тот Филин, то остальное – тоже фантазия.

Генка поддержал Славу:

– Верно, Мишка. Может быть, тебе все это показалось?

Миша не отвечал. Он облокотился о край комода, покрытого белой салфеткой с кружевной оборкой, свисающей по бокам.

На комоде стояло квадратное зеркало с круглыми гранями и зеленым лепестком в левом верхнем углу. Лежал моток ниток, проткнутых длинной иглой. Стояли старинные фотографии в овальных рамках, с тисненными золотом фамилиями фотографов. Фамилии были разные, но фон на всех фотографиях одинаковый – меж серых занавесей пруд с дальней, окутанной туманом беседкой.