Фактически все догадки Иэна в отношении своей жены были ложными. Элинор вовсе не задумывалась над тем, что он ее обругал, и ни капли не беспокоилась ни о его одобрении своих поступков, ни о его принципах. Она не ждала, что он извинится за то, что облаял ее — даже если бы избил, она не ждала бы извинений. Ее план оказался успешным. Она была довольна и пренебрегала всеми посторонними материями, лишь приняв к сведению деликатную чувствительность Иэна, чтобы в следующий раз постараться не задеть его. Вообще-то Элинор даже больше ужасало ее собственное поведение, чем поведение мужа. Во многом ее рассеянность объяснялась самобичеванием и попытками избавиться от странного чувства обиды, которое сдерживало естественные эмоции.

Элинор не ревновала в обычном смысле этого слова. Она знала, что Иэн был верен ей телом и даже сердцем в повседневной жизни. Она почти не сомневалась, что он всегда будет ей верен, если не считать, конечно, шлюх и крепостных девок, которыми мог пользоваться, когда они находились в разлуке. Отказывать ему в этом, по мнению Элинор, было бы все равно, что запрещать испражняться, когда он уходит из дома. Она и не сердилась.

Сердиться было не на что, кроме как на то, что он некрасиво ушел из дома в то утро перед состязанием. Это была мелочь, скорее рассеянность, нежели намеренное пренебрежение. Элинор знала, что стоит ей только упомянуть об этом, и Иэн попросит прощения — поэтому не стоило и сердиться на это или упоминать об этом.

Однако, как бы ни боролась с собой Элинор — уговаривая себя, какой ее муж хороший, какой любящий, какой честный, уговаривая себя, какая она дура, какая она неразумная и несправедливая, — она не могла избавиться от этой внутренней отстраненности. Она не говорила ни слова поперек, улыбалась и прислуживала ему со всей любезностью, однако он чувствовал перемену в ней.

Сердце ее разрывалось, когда она видела боль в его глазах, когда слышала, как он пытался начать разговор или пошутить и, не договорив, отворачивался. Она пробовала и еще раз пробовала ответить естественно, но усилие, с которым она ломала себя, делало ее еще более деревянной. Сидя за вышивкой и работая с яростной энергией, она так злилась на себя, что не находила в своем сердце или в душе ни одного уголка, где могла бы поместиться злоба на Иэна.

Хуже всего было то, что Элинор не понимала, что с ней происходит. Никогда в жизни она не была мелочной или злопамятной. Она никогда не винила своего деда или Саймо-на за то, какими они были. Она примирялась с их мужскими грубостями, исполняла их причуды, преследуя свою цель — и по возможности стараясь не оскорбить их гордые души. Чем же отличалась от того одна маленькая причуда Иэна? Очевидно, он не хотел проводить время, вздыхая у ног своей госпожи. Очевидно, он всем сердцем хотел бы жить со своей женой, удовлетворяясь ею и с радостью удовлетворяя ее. Это было так неважно. Просто мечта, которая иногда заволакивает голову мужчины.

Но Элинор была избалована гораздо глубже, чем можно избаловать женщину, потакая ее капризам. С тех самых пор, как она стала обладать чувствами женщины, она находилась в самом центре жизни своих мужчин. Они могли бранить, бить ее, вскакивать на лошадей и покидать ее, уверяя, что никогда не вернутся. Но и они сами, и Элинор знали, что они не могли жить без нее. Она была сердцем их жизни, путеводной звездой их души.

То, что она была всем для Иэна, его утешением и счастьем, ничего не меняло. Элинор уже попробовала на вкус, что такое быть светом души мужчины. И если она не могла получить этой радости, ей не нужен был и этот мужчина. Разум мог говорить ей, что она дура. Сила воли могла делать ее веселой и доброй. Но ничто не могло излечить ее от внутренней тоски.

Иэн проснулся еще до рассвета. Полог палатки был опущен и чуть дрожал от утреннего ветерка. «Будет сухо и жарко», — подумал Иэн. Если все пойдет хорошо, они возьмут замок еще до того, как начнутся часы зноя. Погода по крайней мере была нормальной, не то что зимой.

После необычно теплых и сухих декабря и января вся зимняя непогода обрушилась одним ударом в феврале. Еще очень повезло, что они так легко отделались. В начале месяца на землю вылился, казалось, весь дождь, который небо накопило за осень и зиму, а двадцать седьмого поднялся ветер. Это был всем ветрам ветер: он подхватывал хижины крепостных, как пушинки, и гнал их за несколько миль; он вырывал вековые деревья с корнями и расшвыривал их по округе. Иэн видел, как одно из них пробило корнями стену дома. А потом, словно чтобы окончательно доконать несчастных людей, лишившихся крова и имущества, повалил снег.

Иэн вздрогнул. По этому снегу ему довелось возвращаться в Роузлинд. Лошадь временами проваливалась по брюхо, и ему приходилось спешиваться и продираться сквозь сугробы пешком. Хотя его страхи, что даже огромный замок Роузлинд не выдержит яростного натиска ветра и воды, были, конечно, безосновательны, его встретили двое обезумевших от ужаса ребятишек, которые вцепились в него, требуя подтверждения, что с матерью ничего не случилось. Он уверил их, но сам провел два дня, не находя себе места, пока до замка не добрался гонец с сообщением, что Элинор действительно находится в полной безопасности с леди Элой в Солсбери.

Как это похоже на Элинор, думал Иэн, выбрать именно такую неделю отправиться в Солсбери, чтобы познакомиться с женщиной, которую леди Эла порекомендовала ей в качестве воспитательницы для Джоанны. Но это несправедливо, тут же пристыдил он себя. Элинор не могла знать, что Господь пошлет такую бурю. Она сделала это отнюдь не назло ему.

Однако этой мысли Иэна не хватало убежденности. Ему казалось, что все, что Элинор делала со времени того злосчастного турнира, делается назло ему. Иэн с неудовольствием поймал себя на том, что имя Элинор опять всплыло в его мыслях. Эта женщина была его больным местом. Он не мог уберечь свой мозг от мыслей о ней, как нельзя уберечь язык от прикосновения к плохому царапающему зубу.

Иэн снова выбросил из головы воспоминания о жене и стал вслушиваться в глухие, равномерно повторяющиеся удары метательных машин, которые швыряли тяжелые валуны в стены замка. Затем в одном месте появился новый звук — скрежет разбитого строительного раствора и осыпающихся камней. Иэн снова улыбнулся, когда услышал очередной удар, вызвавший подобный же звук прежде, чем могла быть перезаряжена метательная машина. Кто-то явно приказал бить двумя или даже большим числом орудий в ослабленное место.

Вчера был во всех отношениях хороший день: закончено рытье канала для осушения рва, а ночью разрушена хрупкая дамба, которая еще удерживала воду. Теперь там осталась, вероятно, лишь зловонная канава. Настилы, чтобы преодолеть ее, были готовы, так же как штурмовые лестницы, и все это — через шесть дней после того, как он подступил к замку и приказал кастеляну сдаться. Неплохо. Командиры всех отрядов, которые ему удалось собрать, вроде бы искренне поддерживали его.

Иэн подозревал, что ими двигало чувство праведного гнева. Без сомнения, все они помышляли о мятеже, хотя бы только пассивном, когда до них дошло известие о смерти Саймона, но они воздержались от открытого неповиновения — одни, памятуя о данной присяге и руководствуясь чувством чести, другие из страха потерять и то, что имели. Возможно, если бы в течение многих месяцев мятежников не призвали к ответу, они пожалели бы о своей «трусости». Теперь же у них не только появилась возможность показать себя храбрыми, но и, что еще важнее, понять, что они были правы.

Потом пришло письмо от Элинор. Иэн повернулся на своей походной койке, и она скрипнула. Уголком глаза он заметил, как вскочил Джеффри, но продолжал лежать тихо, и оруженосец снова улегся. Оуэн спокойно спал, он уже участвовал в штурмах замков и, когда проснется, будет горяч и оживлен, но не так возбужден, как Джеффри.

Элинор спрашивала об оруженосцах и просила передать им добрые пожелания и небольшие подарки — по новой рубашке для каждого, по паре чулок, а также засахаренные сливы. Иэн широко усмехнулся, вспомнив, как набросились мальчики на угощение, оставив его в дураках, — он-то поначалу удивился, зачем это Элинор прислала его оруженосцам, уже почти мужчинам, детские сладости. Она, конечно, лучше знала, как доставить мальчикам удовольствие.