Мой мозг нормально функционирует лишь в один временной промежуток — между часом ночи, когда мама, Дмитрий и Артур засыпают, и семью утра, когда первый из них плетётся на кухню, чтобы включить кофеварку. Из-за этого мне никак не заснуть больше, чем на сорок минут, и днём я чувствую себя перемолотой и спрессованной, как тот же чёртов кофе, что распространяет по квартире запах нового дня и заставляет мой живот болезненно сжаться.

Я до последнего не встаю с постели. Знаю, что находится теперь за её пределами, а потому ненавижу каждый сантиметр окружающего меня пространства. Особенно эту комнату… Чёртова комната, наполненная чёртовыми мягкими игрушками, постерами к кинофильмам и кучей девчачьих вещиц, которые я из этого настоящего не прячет по ящикам, чтобы не смущать брата, проживающего на соседней койке. Потому что Дани здесь нет, и его кровати тоже, и его разговоров перед сном, и его глупых шуток, и его запачканной красками одежды, разбросанной повсюду…

Я должна благодарить Вселенную за то, что Даня жив и счастлив, но это никак не меняет того факта, что здесь мы больше не семья.

Я эгоистка. И меня от себя тошнит, когда я желаю родителями Дани и Вани смерти, которой в этом настоящем им удалось избежать.

Выбираюсь из-под одеяла, ступаю босыми ногами на ворсистый зелёный ковёр. За последние две недели я возненавидела его так сильно, как, пожалуй, нормальный человек вообще не должен реагировать на неодушевлённые предметы. Но мне плевать. Я давно преодолела критический рубеж своего отчаяния.

Всё изменилось. И под «всё» я имею в виду абсолютно всё.

— Слава, доброе утро! — доносится мамин голос из-за закрытой двери. — Как ты себя чувствуешь?

— Нормально, — ворчу в ответ.

Две недели больничного — максимум, который Бену обманом удалось выбить для меня у куратора миротворцев, — не милой рыжеволосой Марты, а курчавого долговязого мужчины лет двадцати семи по имени Сергей.

Марты в штабе нет. Бен не стал искать информацию о ней, как я его не просила. Или, может, наоборот — сам уже нашёл что-то втихаря, но расстраивать меня ещё сильнее не захотел?

— Что будешь на завтрак? Кашу или хлопья?

Сожаления, приправленные горьким соусом из непонимания: как жить дальше?

— Позавтракаю в штабе, спасибо.

Мама уходит, и я слышу — её внимание уже привлёк Дмитрий. Точнее, папа, но я… что-то мешает мне произнести это вслух, сколько бы совместных фотографий я не увидела в стенах этой квартиры. Для меня мужчина, желающий спокойной ночи перед сном и нежно называющий меня своей «дочей» был, есть и вероятно ещё долго будет Дмитрием: капитаном, приёмным отцом Вани и мужчиной, который ни разу не позвонил, чтобы поздравить меня с днём рождения.

— Проснись и пой, сестрёнка, — Артур без стука вваливается в комнату. — Мне сегодня снилось нечто крайне забавное…

Я перестаю слушать. Заправляю кровать, надеваю брезентовую форменную куртку прямо поверх пижамы. Проверяю ксиву в кармане. Так странно; теперь, чтобы ходить по улицам города, мне нужна эта дурацкая бумажка в чёрной картонной обложке с выгравированными золотом и серебром буквами «С», «С» и «О».

Сотрудник специального отряда. Вот, кто я теперь. Как быстро в моей жизни один ярлык сменяется другим: недотёпа-новенькая, горе-защитница, путешественница во времени.… Теперь ещё и это.

Раскрываю ксиву, гляжу на фотографию. Самая короткая стрижка из всех, которые я когда-либо носила. Волосы, волнистые, выкрашенные в цвет пшеницы, едва прикрывают уши. Сейчас они опустились ниже ключиц, а значит прошло больше года как минимум.

Точнее — два.

На фотографии мне шестнадцать. И как говорит дата, значащаяся точно под ней, я стала стражем пятого сентября, как и в том, моём времени.

— … в общем, после такой ночки я понял, что пора завязывать с энергетиками на ужин.

Я сую ксиву в карман, туда же и телефон. Застёгиваю куртку до самого горла. А когда разворачиваюсь, нахожу Артура стоящего совсем рядом со скрещёнными на груди руками.

— А завтрак? — спрашивает он, приподнимая бровь.

— Хочу позавтракать с друзьями.

— Раньше ты всегда завтракала со своей семьёй.

Этот едва начавшийся диалог уже начинает выводить меня из себя. Ладони сами сжимаются в кулаки.

— Артур, ты идёшь? — кричит мама с кухни. — Каша сейчас остынет!

Мама спасает нас обоих. Артур, бегло осмотрев меня, выходит из комнаты, а я приседаю на край кровати и несколько минут просто дышу.

Собраться меня заставляет только входящий звонок на мобильный телефон.

— Привет, — говорю я в трубку.

— В десятом классе она перевелась в школу с лингвистическим уклоном, — короткая пауза, в течение которой абонент на противоположном конце провода отвлекается на другого собеседника. — Это та, что на переулке Грибова, — поясняет спустя пару секунд.

— Знаю такую. В квартале от неё художественная школа Дани.

— Если хочешь, можем сходить сегодня после обеда, только…

— Нет, — обрываю я. — Я сделаю это одна.

— Уверена?

— Бен, — на выдохе произношу я. — Правда. Спасибо за информацию, но дальше — я сама.

Одно из изменений, напрямую коснувшееся Бена — здесь никто не зовёт его Беном. Такого прозвища у парня по имени Андрей Прохоров просто не существует. И Бен, узнав об этом, вышел из себя настолько, что разбил руку, ударив кулаком в дверцу деревянного шкафа.

Прозвище было единственной постоянной для парня с характером, скачущим от спокойствия и до ярости за долю секунды.

Бен потерял Бена, уже давно не будучи Андреем. Теперь он был никем.

Бена моё решение не радует, и в подтверждение этому он недовольно фыркает. Удивительный парень — всё сопротивляется, делает вид, словно ничего такого не происходит: на улице шторм, а Бен воткнул лопату в землю и с невозмутимым видом держится за черенок.

Я завидую его стойкости.

— Если твой парень снова подойдёт ко мне и спросит, не знаю ли я, почему ты не хочешь с ним видеться или разговаривать, я разобью ему нос.

— Нет, не разобьёшь, — возражаю я.

— Нет, не разобью, — с грустью в голосе соглашается Бен. — Потому что он — член Совета. — Очередной короткий смешок, который сопровождает Беновы слова каждый раз, когда мы касаемся этой темы. — Сколько ему лет вообще?

— Много.

В голове всплывает один из вечеров первой недели. Это был ужин в кругу семьи и близких друзей, присутствовать на котором, несмотря на то, что я притворялась больной, меня обязали добровольно-принудительно. Мы сидели в нашей гостиной за большим столом который ломился от блюд, приготовленных моей мамой и отцом Дани и Вани. Быть всем вместе, — двум семьям в полном составе, — стало уже не привычкой, а традицией. И все были такими радостными, делились последними новостями, смеялись, шутили… Я еле высидела. Всё время гоняла по тарелке овощи и делала вид, что поддерживаю разговор, иногда даже кивая в такт чьим-то словам, но сама думала только о том, скорее бы всё закончилось.

Что-то внутри сильно давило на грудь, и это нужно было выпустить на свободу раньше, чем стало бы совсем плохо.

В тот день мама, немного перебрав с вином, достала семейные альбомы — в ход пошли грудничковые фотографии меня и фотографии маленького Артура, старые кадры родительской свадьбы, отдающие оранжевым, серые карточки бабушек и дедушек…

Так я узнала, что Влас, будучи мрачной гончей и стареющий очень медленно в силу того, что почти не использовал свою магию, присутствует на большинстве моих семейных фотографий — спасибо Аполлинарии и Анастасии, которые сблизились, объединённые любовью к одному хорошему человеку, по ошибке выбравшему неверный путь.

Влас напоминает реликвию, принадлежащую моему роду и переходящую из поколения в поколение. Он видел, как росли мои прапрабабушки и прапрадедушки, видел, как они становились взрослыми, влюблялись, заводили свои семьи. Видел, но был сторонним наблюдателем — своим среди чужих.